Дональд Бартельми - Шестьдесят рассказов

— Франческа. Ты хочешь уйти?

— Я хочу остаться.

Теперь сестрицы принялись принимать нескончаемые души, обе ванные комнаты заняты, так что мне остается либо притвориться, что я с ними незнаком, либо взять вину на себя. В остальных комнатах тусклые, унылые тона сменились теплыми и южными, розовыми и бежевыми. Я заметил, что к прежним барабанам и свисткам добавились сухой перестук трещоток и дикие завывания. Это что, вроде революции? Может быть, революция вкуса вроде той, когда на место свергнутого маньеризма пришло барокко? Синтия Гармонсуэй вычесывает Конга. Она держит большую стальную гребенку в правой руке и осторожно протаскивает ее сквозь густую, темную шерсть. Прежде Синтия верила в «бесконечное разнообразие сущего», теперь она верит в Конга. Человек, чье произношение я поправил, покинул кухню. «Возможно, это музыка, — сказал он, кивнув в сторону окна, — Новая музыка, для понимания которой мы, старики, слишком стары».

Не спорю, ты никогда не сказала бы мне такого, но ты говорила и похуже. Ты говорила, что Кафка никакой не мыслитель и «генетический» подход к его работам с легкостью обнаруживает, что в основном они представляют собой не более чем перенасыщенный образами скулеж. Это был период, когда ты самозабвенно низвергала все и вся, пребывая, как мне кажется, в полной уверенности, что стройность и целостность твоих собственных мыслительных процессов лучше всего поддерживается решительными, безжалостными атаками. В те времена ты производила незабываемое впечатление: мятая, взъерошенная блузка, длинная бордовая юбка с разрезом до колена, кинжал за голенищем. «Это что, метафора?» — спросил я, указывая на кинжал, ты качнула головой, улыбнулась и сказала, что нет. Теперь, когда твои взгляды изменились, когда ты присоединилась к нам во мнении, что Кафка — величественная фигура, да и Клейст тоже, теперь, когда основные разногласия устранены, более пожилые сотрудники факультета избавились от неловкости в общении с тобой, теперь они готовы рекомендовать тебя на повышение, даже жениться на тебе — буде ты того захочешь. Но тебе не обязательно принимать решение прямо здесь и сейчас. Расслабься и получай — насколько это возможно — удовольствие от этого сборища, оно еще продолжается. Викторина закончилась, начались новости. «Изумрудные копи на северо-западе национализированы». Молодые люди стоят на лугу, держатся за руки и поют. Можно ли отразить дух времени в рекламе? Это что, именно так оно и есть, на лугах мира?

И где все эти новые люди, ради встречи с которыми я сюда пришел? Я встретил только заплутавшего ребенка — девочку, одетую в лохмотья, самые натуральные лохмотья, у нее в руках был железный крюк, привязанный к пятидесятифутовой веревке. Я спросил: «Зачем это?» Девочка ничего не ответила, она спокойно положила крюк на пол, у моих ног, а затем открыла бутылочку и вытряхнула себе в рот двадцать таблеток аспирина. Покушение на самоубийство в шесть лет? Не слишком ли рано? Мы напоили ее молоком, вызвали рвоту, полиция примчалась в считанные минуты. Если ты много говоришь, то наверняка успел уже использовать все идеи, какие у тебя только были. Чтобы оставаться в своих собственных глазах живым, тебе необходимо сменить собеседников. Но люди здесь совсем не выглядели новыми, правду говоря, они сильно смахивали на владельцев тех изумрудных копей или на хозяев какого-нибудь другого сектора экономики, с которым приключились неожиданные неприятности. Если подойти и с улыбкой возгласить: «Путь открыт!» — вряд ли это их сильно приободрит. Зачем меня позвали сюда и попросили поднять им настроение, если это явно не в моих возможностях? И вообще, Франческа, зря ты остановила свой выбор на мне. Тогда, в незапамятном прошлом, ты крупно прошляпила. А сейчас я даже не слишком уверен, нравишься ты мне или нет. И все же следует честно признаться, что я все время думаю о тебе, что любая повседневная мелочь — меня никогда не выберут в Академию, Ришелье безоговорочно против, а д'Аламбер ни то ни се — рассматривается мной в свете твоей возможной реакции, или недовольства. Сперва ты заявляешь, что Академия гроша ломаного не стоит, а буквально на следующий день — что изо всех сил стараешься склонить Вебстера на мою сторону. Черт бы драл это ветреное непостоянство! В тишине звучит пастуший рожок. Затем снова какофония — барабаны, свистки, вопли, трещотки, рожки. Служители набрасывают тяжелые пурпурные покровы, или завесы, на статуи, на стулья, на буфет, на оркестрантов. Перед ванными комнатами толпятся люди с мягкими махровыми полотенцами в руках, соревнующиеся за право вытереть прекрасных сестер. Полотенца чувственно скользят по прекрасным поверхностям. Такая ткань могла бы возбудить и меня.