Михаил Сидоров - Хроники неотложного

Перед теликом, заторможенные и прозрачные, сидели Журавлев с Егоркой.

— Чё не спите, придурки?

— Ты понимаешь, пришли, включили, а там трахаются. Стали смотреть. Думали, порнуха, оказалась поебень!

Скво вытащила из шаткой горы в раковине кружку и теперь отмывала ее от жира, макая губку в мерзкие лохмы раскисшего мыла — средства для мытья посуды сестра-хозяйка не выдает, утверждая, что украдут, а вместо полотенца вешает нам старый халат, который к вечеру трансформируется в жуткую, серо-сырую тряпку. Над гвоздем, на котором он обычно висит, несмываемым маркером выведено: У ВОРОТНИКА ЧИЩЕ!

Было сыро, жарко, накурено. Горели конфорки. Открытое пространство отважно пересекали шустрые стасики. Одного из них, изловчившись, Егорка щелчком отправил в огонь.

— Вид редкий, но исчезающий, — удовлетворенно пояснил он.

— Живодер ты, Горушкин, — механически констатировала Скво.

— Давай-давай, пожалей его, — Один-четыре, поехали, один-четыре…

Вернувшись с вызовом, Санек молча положил перед Егоркой бумажку. Тот мучительно застонал: девяносто лет, ушиб руки, и вдобавок не за свою станцию. Четвертый час!!! Поливая матом, мужики вышли. Скворцова пошла спать, а я остался заполнять за нее карты вызова — ничего сложного, стандартные фразы, разбавленные любимыми оборотами начальства, у каждого из которых свои прихваты: одному сойдет «алкогольное опьянение», а другому — исключительно «запах алкоголя в выдыхаемом воздухе»…

Говорят, есть станции, где по ночам диспетчер ходит и будит, а не орет как потерпевший в селектор. Наши же падлы перебудят всю смену, но оторвать жопу от табуретки и не подумают. Журавлева с Горушкиным под гневный аккомпанемент таки подняли, народ, ворча и ворочаясь, понемногу затих, а я, проснувшись окончательно, вышел пописать.

Рассвело. Был час дворников. Время опоражнивать мусоропроводы и обнаруживать в кустах и подъездах синих, в звонкой весенней изморози, алкашей.

В столовой, нагнувшись над раковиной, брился Веня. Не замечая меня, он негромко напевал детскую песню:

Вот это да!

— Прикинь, Вень, я ее последний раз в детском саду слышал.

Он обернулся:

— А-а, вы ее тоже пели?

— А то ж! Я, правда, только припев помню и это еще:

И он подпел:

— Целое представление устраивали: сабли, буденновки, «максим» зеленой пластмассы… Ты кем был?

— Белогвардейцем. А ты?

— И я тоже. Так переживал, помню, что в красные не попал.

Веня засмеялся и протянул руку.

— Здоров, Че. Как съездил?

— 0…тельно! Жизнь за неделю прожил.

— А представь, так целое лето? Все на периоды делишь: это было незадолго до того, как кончились деньги.

— У меня там, кстати, рюкзак украли, в Новом Свете.

— Не пропал?

— Как видишь.

Он открыл холодильник:

— Сок будешь?

Я пил и смотрел на девушку на стакане. Он перехватил мой взгляд и загадочно улыбнулся.

— Джексон завтра отвальную устраивает, в Петеярви. Сосновый бор, озеро… Поедешь?

— Конечно. Народу много?

— Рыл двадцать.

— Восемь-шесть, поехали, восемь-шесть. Скворцова, Черемушкин, Бачурина.

— Завтра, в полпятого, с Финляндского.

— Ладно, договорим после.

Отвезли на Литейный и, не спеша, по Пестеля, вдоль Летнего сада, возвращались домой. Было пасмурно и тепло. Дул ветер. В каналах отплясывала волна; распустив пенный хвост, втягивался под мост стеклянный, плоский как палтус, экскурсионник. На Лебяжьей пропустили на перекрестке единственную на скорой тетку-водителя — хрипатую обаяху Светку Сузи. Вышли вслед за ней к набережной, свернули к Прачечному мосту.

— Вов, прыгнем?

Бирюк пожал плечами: пожалуйста! Притопил газ, взлетели, сорвались с горба — вот она, невесомость!

— Ы-ы-ых!

— Меня, когда на такси работал, молодежь часто просила прыгнуть — целовались в этот момент, модно было.

Довольно длинная фраза для Бирюка.

— Ты на отвальной у Джексона будешь?

Он покачал головой:

— На дачу надо. Сажать пора.

— А ты, Ир?

— Я работаю.

Скво перед отпуском. Третий месяц через сутки пашет, на отпускные работает — один нос на лице остался.