Сергей Солоух - Игра в ящик

Так или иначе не позднее пятого сентября утвержденный и согласованный Прохоровым текст Роман Романович Подцепа должен был отвезти в Малаховку. И сделать это ради Димы. Именно это. А не лететь скорей домой, откуда, и Ромка это знал, всем своим сердцем чувствовал, он просто не вернется. Останется, и все. Без денег, без работы и без кандидатской.

И вдруг Вишневка. С шестого по тринадцатое августа, день приезда и отъезда – один день. В пятницу Роман Подцепа всегда и неизменно горевший в секторе до ночи, удивил Алексея Леопольдовича Левенбука не столько даже тем, что встал и начал собираться на выход за полчаса до конца служебных часов, сколько просьбой. Уже стоя с папочкой в дверях, и явно намереваясь исчезнуть раньше, впрочем, совершенно для него, аспиранта, необязательного общего конца рабочего дня, Р. Р. Подцепа попросил:

– Алексей Леопольдович, если моя Марина Олеговна будет звонить сегодня или на неделе, скажите... скажите, пожалуйста, что я на полигоне. Не надо про колхоз.

Черные, убойного калибра глаза Левенбука вскинулись, но не поймав даже не разбежавшиеся, а прямо-таки уплывшие, отъехавшие в разные стороны шарики Подцепы, остановились на ровном месте. Над переносицей.

Ромка ничего не хотел объяснять, принципиально, но в неожиданной и полной как будто бы внимания и даже участия тишине он, сам себе изумляясь, вымолвил:

– У меня сын тяжело болен, хронически... как раз сейчас...

Фокус поплыл и в одно мгновение интерес завсектором переключился с фигуры уходящего аспиранта на свеженький институтский сборник с флажками уже отнявших девственность закладок.

– Да-да, – сказал Левенбук, вновь поднимая голову и глядя на ровное место, но теперь уже не на лицо Романа, а сквозь него, на полотно широкой белой двери. – Скажу, конечно, не волнуйтесь.

И в эту секунду Роман Подцепа понял, что непременно и неотменяемо напьется.

Пиво в дороге покупали дважды. Сначала в Бронницах, а потом в Коломне. В Вишневке в магазин бегал сначала Гарик Караулов, а потом Матвей Гринбаум. С бутылкой «Алазанской долины» из последней партии пошли в гости к соседям, сборному отряду ВЦ и экспериментального завода. Там встретили водярой.

– Четыре семьдесят! – орал над головою какой-то буйный незнакомый хмырь. – До дна, до дна! Четыре семьдесят! За Родину! За Сталина! До дна!

А ненавязчивый знакомый, Гарик Караулов, тыкая пальцем в цветные буквы на белой непорочной этикетке, глумливо шептал на ухо:

– Вот... Оказывается... Добрый... Какой... Андропов...

Это последнее, что помнил Роман. Дальше уже мультики. Чунга-чанга! И тогда наверняка вдруг запляшут облака и кузнечик запиликает на скрипке. О, как ошалело наяривал этот зеленый, пилил не останавливаясь, лишь перепрыгивая со одного истошного строя на другой, еще более визгливый и неестественный. Но стоило только Роману разлепить глаза, и струна лопнула. Над головою, не дергаясь и не кружась, спокойно висел потолок, разделенный темными резными деревянными балками на аккуратные белые квадраты.

«Неужели?» – подумал Рома и с надеждой на легкое избавление сейчас же попытался встать, но смог лишь приподняться. Чертов потолок, мгновенно скурвившись, став черным, угольным, мгновенно закрутился волчком и, буряком сорвавшись, всей тушей ухнулся Подцепе на голову.

Когда он снова попытался открыть глаза, то увидел рядом с собой на подушке ноги. Ноги были Маринкины. Худые, белые с голубыми укропинами сосудиков. Ужас ткнул Романа в спину толстыми пятками, и он сел, необыкновенным усилием удержав на своем месте подлое, словно живое, брюхо, так и норовившее взметнуться вверх и оторвать несчастному башку.

Рядом с ним валетиком на серой простыне приткнулась Ирка Красноперова. Бройлерная васильковая спинка вытекала из детских желтых плавочек. Напротив на своей кровати привольно раскинулся и добродушно скалился Гарик Караулов. Белая сарделька в боксерких синих трусах. И лишь один Роман Романович был в натуральном виде. Без ничего.

– Ни с кем не соглашалась, – закашлялся и засморкался Гарик, – такая сука. Только с тобой. А ты ни херушечки. Умаялась девчонка, уработалась, но вот те фигу, не подняла. Обидел.

Свои штаны Ромка нашел под кроватью, и больше ничего, так и надел на голое тело. Рубашку снял с холодной дужки кровати и, уже на ходу в темном и узком коридоре кое-как натянув, выкатился застегиваться на крыльцо. День стоял неестественной чистоты и праведности. Ромка закрыл глаза и пару минут стоял, прижавшись лбом к холодной металлической опоре сварного навеса. Потом кто-то положил неприятную, обжигающую руку ему на плечо, но ласково, почти любовно пригласил: