Сергей Солоух - Игра в ящик

Словно озаренные внезапным ярким светом настоящего искусства, люди останавливались перед картиной и задумывались каждый о своем: большом, хорошем и светлом. Вот почему, погруженные в прекрасный поэтический мир борьбы за свет, никто из присутствующих и не заметил исчезновения рыбы. Так было сильно художественное воздействие этого полотна, что все посетители продолжали видеть в своем воображении рыбу-стрелу, рыбу-молнию, уже и после того, как она каким-то таинственным, непостижимым образом с самой картины исчезла. И только когда случайно заглянувший в главный зал администратор отчаянно вскрикнул у всех за спиной, колдовское действие художественного произведения закончилось, и уже все остальные зрители с ужасом и негодованием увидели перед собой лишь изображение темной, черной воды, в которой ничего не серебрилось. Не рвалось к свету и не рассекало победно мрак.

Эту же самую безнадежную пучину увидел и Владимир Машков, когда сам вбежал в огромный, полный заплаканных лиц зал. В первую секунду Машков подумал, что это прощальные подлые козни наших врагов. Уже уничтоживших одну его великую картину и теперь, с помощью какой-то невероятной, непостижимой хитрости, сумевших испортить напоследок, погубить уже настоящий шедевр.

«Месть за грозу», – мелькнуло подозрение, но тут же рассеялось. Внезапная мысль о шедевре вернула Владимира к реальности. Он вдруг со всей ясностью понял, что же на самом деле произошло. Случилось чудо, которое одно только и удостоверяет истинное величие художественного произведения. Оно стало самой жизнью. Сошло с полотна, чтобы у всех на глазах материализоваться.

И не успел Владимир подумать это, как в глубине зала распахнулись никем до сих пор не замеченные двери служебного входа, и в темное, замершее в тягостном напряжении помещение рванулся подлинный свет. Словно молния, на блестящей коляске в зал въехала Угря. Настоящая, живая, из плоти и крови! Ноги ее были в гипсе, голова перебинтована, на глазах черные очки, левая рука отнята по самое плечо, но правая, белая тонкая рыбка, словно вымпел, сигнальный флажок, взмыла и затрепетала в общем приветствии.

За коляской походным шагом шел инвалид Никита, он был в парадной форме с орденами и медалями. А следом в костюме и галстуке, скромно, в сопровождении референта и двух секретарей, замыкал праздничное шествие инструктор ЦК Аркадий Николаевич Волгин.

Гром аплодисментов разорвал тишину. Крики радости и приветствия обрушились на художника Владимира Машкова. Он же слушал внимательно, широко раскрыв горящие глаза и лишь чуть-чуть наклонив набок голову. И вдруг синие губы его дрогнули, глаза стали влажными. И он, крепкий как кремень, бывший строевой командир, не выдержал. Но это уже были слезы радости.

И не удивительно, ведь будут бить. Теперь уж точно. Бить, бить, бить и бить: смертным боем до самого конца его жизни.

Уже месяц, день за днем, каждое утро его будили собаки. То они выли прямо под окнами общежития, то, лишь чуть-чуть отдалившись, дрались, визжа и урча, за высокой белой оградой ИПУ, то, разбежавшись совсем, лаяли друг на друга злобно, надрывно и безостановочно по всей солнцем уже промытой округе. От Октябрьского проспекта до поселка ВИГА. И Роман просыпался и неизменно с одной и той же дикой, похмельной мыслью, что Маринка, жена, его обманывает. Врет.

А в пятницу, тридцатого, в день защиты, на рассвете в топленое молоко еще не свернувшегося Ромкиного сна нежданно и негаданно заплыла уточка. Пичужка. Словно там, за распахнутыми створками, не полурежимный объект, с проходной, трубой котельной и корпусом заводской многоэтажки, скребущими и колющими небо, а что-то стелющееся по траве и кочкам, невидимое и мягкое, малозначительное, заросшее сиренью и карагачами, шалашик, может быть углярка или стайка, возле которой в траве среди жучков и щепочек сидит сынок, Димок Подцепа, не восьмилетний, нынешний, а совсем маленький, круглый и розовый как мячик, и забавляется с резиновой игрушкой. Нажмет, отпустит, нажмет, отпустит... Уи-уи, уи-уи...

И никакой пороховой и нестерпимой, как изжога, мысли. Тихая радость, бессмысленное ощущенье счастья, грядущего освобождения, уи-уи, уи-уи, сегодня, сегодня все закончится и все начнется, другое, новое, прекрасное, а остальное – икота, нервы, глупости, безумная и бесконечная усталость и больше ничего. И больше ничего. И в чистой, еще прохладной комнате Роман, словно сахарной пудрой окропленный, свернулся теплым калачиком, накрылся одеялом с головой и снова уснул, под убаюкивающее, качельное однообразие уи-уи резинового ежика.