Сергей Солоух - Игра в ящик

– Ну какая там, в Вишневке, может быть научная работа, Борис? Да просто умственная деятельность. Только время потеряете. Честное слово. Вы с большей пользой и для себя, и для Олега поработаете пока вот с этим...

Богемская непроливайка со ртутным содержимым отделилась от широкого стола, не расплескавшись, подплыла к большому, фигуристому несгораемому шкафу, напоминавшему угрюмый мавзолей крысиной королевы. Здесь полнотелый Вайс открыл дворцовым дальнобойным ключиком замок, но вместо позолоченного саркофага с жемчужным отделеньем для хвоста извлек три толстые прямоугольные папки из кожезаменителя явно чужеземного происхождения.

– Материалы закрытого токийского симпозиума по механическим накопителям энергии. Самые свежие. Зима этого года – и уже у нас. Вот так спецотдельцы работают. Язык-то не забыли?

– Нет, – пробормотал Борис. Вершки слогов и корешки иероглифов, в знакомой золушкиной смеси, напомнили недавнее и совершенно безнадежное прошлое.

– Особенно детализировать не надо, – пояснял между тем сосуд с отравой – блестящий научный руководитель, – вполне пока будет достаточно кратких рефератов каждого доклада.

«Сто шестьдесят два», – пришел Катц в ужас, сосчитав. Но в тот момент он еще верил, еще верил Л. Н. Вайсу, верил словам о том, что совхозная разнарядка пришла внезапно, что две недели пройдут и с пользою, и с толком. Введут в курс подзабытой темы, освежат терминологию.

Смутил, правда, запрет брать папки на дом.

– Работать только здесь, только здесь, Борис Аркадьевич, в лаборатории, при мне, и так спецчасть едва уговорил отдать под личную ответственность... Вы же понимаете, как такие материалы добываются, огласка совершенно ни к чему...

Но еще больше смущал Б. Катца тот раздел математики, с которым он и без протекции Олега Рослякова был на ты. Арифметика. В день получалось два-три реферата. Ну, пусть он разгонится еще, из низкого разогнется в конце концов в высокий старт, рванет на десять тысяч, как на пятьсот, но и тогда 162 разделить на 4 получается 40 с половиной рабочих дней – три четверти всех рабочих в календаре его стажировки. Семьдесят процентов!

– Может быть, часть можно в ВЦП отдать? – смущаясь и краснея, со всею мыслимою осторожностью, на третий день своих трудов спросил Б. Катц у Л. Н. Вайса. Поинтересовался. Тряпочка с фестончиками нехорошо пошевелилась, и полоснул из-за стола напротив взгляд. Тот самый, что один уже раз вскрывал красивую черепную коробку Бориса Аркадьевича и убеждался в позорнейшем несоответствии формы ее содержанию. Но нехорошая формулировка сущности недовложения «Вы что, дурак?» на этот раз не прозвучала. Скальпель хирурга и ученого Льва Вайса сложился складничком, вместо острой бритвы выскочила маникюрная блестящая фитюлька, и мягким светом засветились злые глазки:

– Борис Аркадьевич, вы главное запомните: все материалы ДСП. Сугубо для служебного пользования. Сугубо. Из этого, пожалуйста, исходите. На это ориентируйтесь...

С необыкновенной, чрезвычайной силой хотелось Льву Нахамовичу иметь переводы японских папочек, уж если не получится на условиях единственности и исключительности, то на годик-другой пораньше, чем стригущим обыкновенно все как лишай коллегам из Института горной механики и автоматики АН СССР. Должен же и он, заведующий лабораторией, наконец-то побыть первопроходцем и первооткрывателем в науке, если на сей раз ловчее и проворнее сработал спецотдел не ИГМиА, а, слава богу, ИПУ, тоже АН СССР, но имени Б. Б. Подпрыгина. Ставший если не родным, то близким, очень близким в процессе весьма расширившего круг общения Л. Н. Вайса разбора и закрытия доминошного скандала.

Что касается Борис Катца, то уяснение причастности, высокое доверие спецдопуска не надолго успокоило молодого человека, устремленного всегда лишь от абстрактного к конкретному – к максимально полному и всестороннему воплощению в жизнь принципа коммунистического распределения: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Увы, отдельно взятая Москва и даже вкупе с ней Московская область за беспробудным просиживанием штанов в закрытом кабинете явно и определенно не стояли. Ни вологодское масло из «Елисеевского», ни марокканские апельсины из гастронома номер сорок. Стояло, вернее слышалось, другое слово, созвучное всему приятному и чудному, что связано с большими и обильными учреждениями торговли столицы, но означавшее вовсе не приобретение такого-этакого прекрасного, съедобного или носильного, а в точности наоборот, горькую потерю, утрату чего-то личного и своего, невозвратного и невосполнимого. И времени, и случая.