Сергей Солоух - Игра в ящик

Вся Советская страна – перед Новым годом – слышала сейчас этот бой кремлевских курантов.

И конечно, храбрый ворошиловский стрелок, командир бронепоезда. И красивая мама Щука и Хека. И ее новый друг – главный начальник в папиной организации. И даже мальчик, который когда-то бросал снежок в стоявший перед его окном поезд. Все до единого люди в самой лучшей на всем белом свете стране слышали этот веселый турум-бай и турум-бей.

И, радостные от своего единства, они все встали, и поздравили друг друга с Новым годом, и пожелали друг другу счастья.

А что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Троцкисты в отсеке Щука и Хека были счастливы, потому что погибали в борьбе. Простые шпионы и вредители, уходя под воду, радовались тому, что их мучения наконец закончились. Но лучше всех было двум маленьким мальчикам, ребятишкам разоблаченного следователя Серегина. Потому что, как только волна накрыла их с головой, они оба превратились в прекрасных серебряных рыб. Щук – в щуку. А Хек – в хека. И уплыли они в Синее море. И живут они в нем счастливо и дружно и теперь. А вот почему в Советской стране с того дня не стало трески, салаки и даже мойвы, никто не может догадаться до сих пор.

И более всего из всех возможных действий Боря Катц не любил возвратные и все глаголы, эти действия, как собственно возвратные, так и взаимно-, косвенно– и безобъектно-, выражающие. И виной тому не только и не столько неблагозвучность нормативных русских постфиксов -ся и -сь, сколько особая стоеросовость и самобранность его сибирского варианта -ася, -ися.

– Когда я возвращалася, то все там удивилися.

А между тем, так говорили девочки в Бориной университетской группе. Будущие учителя и завучи. Половина из них явилась на факультет романо-германской филологии Южносибирского государственного университета из города Топки, а вторая – из пгт Березовский. И Боря, центровой южносибирский мальчик с прекрасным общегражданским московским выговором, будущий аспирант академического института, страдал, как тракторист с законченною восьмилеткой среди необразованных доярок.

– Она обратно меня не послушалася...

Но ужас был в том, что после всего лишь полугодового пребывания под сенью косноязычных и курносых пенатов западносибирской неизменности Боря и сам теперь если не говорил, то в виду и неуклюжести, и безобразности своих усилий, именно это как раз и делал. Обратно пробовал остаться, зацепиться в г. Москва или Московской области. И от того, что ничего не получалось, не выходило, тоска Бориса только усиливалася да разливалася. Хотелось плакать.

Совсем не так все было в середине мая. Когда Борис смеялся, напевал, мурлыкал и даже поцеловал мамашу в щеку, когда пылающая жаром успеха Дина Яковлевна торжественным шепотом объявила, что Афанасий Петрович Загребин дает ему трехмесячную стажировку. Отпускает в город Миляжково Московской области. Без оплаты командировочных расходов, но с сохранением содержания младшего научного сотрудника на весь период стажировки.

Как не хотел Борис по возвращении домой, в Южносибирск, идти на службу в мамашин всеми немочами, изнеможением и полной неспособностью на что-нибудь так и дышавший уже одним своим названием ВостНИИМОГР! Как неизбежному противился, но где бы он был теперь, погнавшись за синицей двухсот пятидесяти рублей в отделе экспортной техники объединения Южносибирскуголь? Все там же, в родном городе, на берегах широкой и полноводной реки Томи, а не сугубо картографической артерии, безводной, мнимой, несуществующей, но правильно к сетке меридианов привязанной реки Миляжки. Никто бы так просто не отпустил Бориса Катца с переднего двухсотпятидесятирублевого края битвы за освоение фондов развития и плана внедрения передовой техники зарубежных производителей туда, в мир иллюзии, мечты, надежды, на зов научного руководителя. А тут своя рука хозяйка. Неделя всего лишь томительного ожидания, и вести с дачи. Есть согласие.

Боря ликовал. Лев Нахамович Вайс, казалось, тоже.

– Ну жду, жду. Очень хорошо.

И это было самым изумительным. Непостижимым. Расстались всего лишь полгода тому назад, можно сказать не прощаясь, без чайных церемоний, как принято у носителей Бориного основного языка, английского, адью, и вдруг в вечерний час, как ветер, обрывающий провода и лозунги между майскими праздниками, собачьей мордой ткнувшийся в кухонную фрамугу и сбросивший на пол растение в горшке, звонок домой.