Сергей Солоух - Игра в ящик

– Где сохраняются рабочие области? – задыхаясь от быстрого бега и слабой надежды, спросила Мелехина.

– В буферах, – стукнула карамелька об острый клык.

– Да я не об этом, – мотнула башкою Ленка с законным недовольством. Улыбка на лице системщика ходила змейкой и нравилась Елене все меньше и меньше. – Как восстановить рабочее состояние после перезагрузки Джека?

– Это была не перезагрузка, эта было аварийное падение, сбой обращения к тому... А вы по ходу дела не запоминали, не сохраняли сделанное?

– Нет, – брякнула рыжая.

– Ну, значит теперь будете, – конфетка за щекою говорившего хрустнула и разломилась, узенький ужик верхней губы весело приподнялся, а гадючка нижней опустилась, – Ну, значит теперь будете, и каждые пять минут. Опыт, что ни говори, великое дело...

И, чмокнув сладкою слюной, вертлявый всезнайка, даже не обогнув, а как-то поднырнув под руку остолбеневшей девицы, исчез. Унес себя и свой чаек куда-то в безмерные и безопасные кишки большого задания. Стеклянная дверь клацнула у Ленки за спиной.

Производительность десять к одному. Ноль к миллиону! Ах, если бы это были перфокарты, если бы вся сегодняшняя работа рыжей, как прежде, как всегда, дырочками ложилась на бумагу, пусть не по Вирту, не вложенными, огибающим, в навал, все с первой строки, но на века, да как бы она отхлестала получившейся колодой, не тонущим в воде и не горящим в зеленом пламени дисплея картоном по морде, по морде этого подло умничавшего сладкоежку. И вылетела бы его конфетка на пол, и растоптала бы ее Ленка безжалостно, безжалостно, безжалостно...

Все было плохо. Все. Рыжая подняла глаза и увидела в дальнем углу машзала краснорожего, казалось, еще пять минут назад навсегда, навечно застывшего в жиру электронщика. Он улыбался. Носорожья шкура треснула. Замасленный пергамент. Гриб-боровик смотрел на Ленку и демонстрировал ей зубы. Он, тот, кого Мелехина хотела пожалеть и приголубить, он что-то даже говорил стоявшей рядом девке с пергидролем на башке. Оператору. И девка, в ответ скосив взгляд на рыжую растяпу, тоже оскалилась. Так показалось. Так. И все, на что хватило аспирантки ИПУ Б. Б. в этот момент – не зареветь прямо при них. Но уж в дисплейном классе Е. С. Мелехина дала волю всем сфинктерам и всем железкам своего в плечах и бедрах широкого организма. В пару, в чаду исхода соленого и горького сорвала Ленка со стены листок с мерзким, издевательским псевдо-Маршаком:

И растоптала его, и разодрала, и бросила в морду белому ящику с разноцветными клавишами вместо зубов. А потом еще долго сидела на стуле перед равнодушной прямоугольной харей, и ревела. Ревела без смысла и без толка. И только мать-земля, и без того сырая, сырела еще больше.

Все было плохо.

Назад на станцию Ленка шла пешком. Потея в своей ежовой с зеркальным отливом шубе. И строчки, которые девица в порыве гнева изничтожила, злорадно болтались и прыгали в такт шагам в ее несчастной рыжей голове, неубиваемые, не в пример навеки стершейся, зеленым ветром унесенной программулине.

В общажном холле, который Ленка проскочила, понурив голову, смотрели повторение «Песни-83». И снова она услышала электроорган, искусственную воду, но не капавшую на сей раз, не булькавшую тревожно, гипнотически, как это было утром, а мерно и однообразно, привычно переливавшуюся из стакана в стакан, из тазика в тазик, из ведра в ведро, под монотонные переборы гитарных бельевых веревок и дачных воробьиных проводов.

замурлыкал ей в спину полнотелый, в отличие от полнотелой женщины-певицы всем удовлетворенный и довольный певец-мужчина и прибавил, дохнув в затылок уже на лестнице:

Ленка захлопнула за собой дверь комнаты-одиночки, плюхнулась в своей недружелюбной к окружающим, свето-и водооталкивающей шубе на чистую постель и с невыразимой тоской и нежностью подумала, что единственный человек на белом свете, который писал и рассказывал ей стихи не для того, чтобы корить, поучать и оскорблять, а потому что ее, маленькую, рыжую, любил, любил и все, был Мишка. Забубенный, пропавший в чужом мире старший брат.