Сергей Солоух - Игра в ящик

Санкт-Петербург? Творение Петра?

Москва. Творение самой судьбы. Кривоарбатский и Кривоколенный.

Стучание по твердым клавишам, соприкосновение подушечек пальцев и темных желобков буковок, действие, равное противодействию, заканчивалось. Бодрую рысь, ладное цоканье сменила вялая капель, Ленка стала ходить вразвалочку, вперед-назад, просматривала готовый текст, то там, то здесь что-то меняя и корректируя. Недурно, первый опыт создания чего-то не на твердом, осязаемом носителе, а в пустоте, изумрудным лунным светом на угольных волнах моря, похоже, удался. Осталось лишь последнее – в тестовом модуле заменить ссылку и прокрутить новую подпрограмму. Две-три минуты. Пустячок. И он явился. Зеленые, ионизирующие все окружающее буквы внезапно с экрана смыла потрескивающая чернота, оставив лишь мелкую полоску, символ подчеркивания в нижнем левом углу экрана. Упавший минус болезненно мерцал. То появлялся, то исчезал, а сотня строк сегодняшней работы – нет. Не вспыхивали и не гасли. Исчезли купола и шпили к земле красивым перпендикуляром ставшего города. Ни моря, ни луны. Кирдык.

Ленка посмотрела на соседние пустые столики. На всех дисплеях те же чернила залили приглашение JEC, и тот же жалкий прах электрического хлорофила – черточка моргала в уголочках беспорядочно и несинхронно. И от этой видимой неуверенности ничтожное мерцанье показалось рыжей аспирантке иллюзией, отражением чего-то внешнего, а не внутреннего. Во всяком случае, только этим и можно объяснить странную жалобу, которую адресовала девушка вдруг заглянувшему в дверь класса электронщику. Тому самому.

– Свет отрубился... включите свет, я не успела сохранить работу...

Красная голова с белым распилом шрама приоткрыла веки. Под потолком горели лампы, на панелях жили красные бусинки светодиодов-индикаторов. Синие шарики в узких глазных щелках нашли и зафиксировали источник звука.

– Свет отрубился, – повторила Ленка.

Источник звука не относился к зоне ответственности красной головы. Веки закрылись, а с ними и дверь. Десять минут, пятнадцать, полчаса сидела Ленка в полном оцепенении среди и чернотою умудрявшихся душить, слепить и жечь телевизоров.

И странным образом мысли неподвижной Е. С. Мелехиной вертелись не вокруг большой работы, на завершение которой не хватило тридцати секунд, а вокруг большой головы с располовиненной щекой. Образ превратившегося в кусок сала человека, некогда резвого и бойкого, а ныне заветренного, закопченного и мертвого, пугал и ужасал. И страшно было думать, что, может быть, а вдруг, не только лицо ему когда-то, защищаясь, Ленка распатронила, но что еще. Вполне возможно и даже видно, одновременно с этим какой-то важный нерв, сплетенье клеток и волокон перебила резким движением и превратила живое, потное и бегающее в какой-то шмат органики без ног, без рук, завернутый в несвежую и толстую бумагу.

От этих тяжких мыслей или же от духоты, накаливаемой бесцельно работающими телевизорами, рыжая Ленка встала и приоткрыла дверь в коридор. Надеялась ли она там увидеть Славу Соловейкина, и в самом деле в подвижности и в остроте реакций много потерявшего после успешных и многократных циклов антизапойной обработки в различных медицинских учреждениях районного и областного подчинения, или надеялась глотнуть немного воздуха, ей самой остро необходимого для сохранения живучести плавсредства, осталось тайной. Но, несомненно, удачей и счастьем была физическая пустота с той стороны двери, а не долбанутый леченьем пагубных привычек Славик. Кто знает, не пошло бы все оно, успешное и долгое, насмарку, если бы рыжая с сестринской нежностью взяла несчастного за руку и виновато вымолвила:

– Вас как зовут... Меня Елена...

А ведь могла. Всегда хотела кого-нибудь усыновить, но даже кошек в подъезде ей папа с мамой прикармливать не позволяли. В ином родстве и связях видели дочурку директор объединения и его жена, педагог из горного техникума, хотели счастья ей самой, Е. С. Мелехиной, она же, глупая, настойчиво и неуклонно – всем другим, научного, общественного и даже сложносоставного человеческого, раз уж нельзя устроить совсем простое, непорочное кошачье и собачье. Но только никто, никто волною на волну не отзывался.

И лишь экраны вспыхнули все одновременно за спиной Мелехиной. JEC, JEC, JEC – на всех, что были в классе, ящиках. Рыжая кинулась к своему, он радостно принял пароль, но впустил не на страницу совсем уже дописанной и подготовленной к тестированию программы, а в пустоту. Ничего не сохранилось. Ну или не умела рыжая вызвать исчезнувшее из небытия. Все глупости, неверные желанья и позывы были забыты, отброшены. Работа! Кто мог и смел покуситься на это, святое и неприкосновенное? Два часа труда, идей, находок, мыслей. Ленка вскочила и побежала искать системщика. Вертлявый, саркастически посмеивающийся, с глазами на постном масле, он ей попался сразу за стеклянной дверью машзала на втором этаже. Шел из программно-аппаратной глубины с чашкою чая, конфетка за щекой.