Сергей Солоух - Игра в ящик

Но то, что не мог и не хотел формулировать Роман, как обычно, с естественной неизбежностью физического отправления вывалил Гарик Караулов:

– Попух ты, Подцепа, – сказал он в коридоре, заражая огоньком, красной паршой белую трубочку своей «Стюардессы» от Ромкиного «Беломора». – Война. Так просто тебе научного не переутвердят. Ни тебе, ни рыжей.

Ни себя, ни Матвея, тоже ведь прохоровские заочники, пусть и закисшие, с разнообразными, от года до пяти просрочками, Гарик не упомянул. Не тот кусок наследства. Да и на Ленкино добро едва ли набегут желающие. Все это само собой должно было отойти к Прокофьеву, скучнейший привод подачи и цифровые перепевы старых аналоговых идей, это его, никто не позарится. Зато подцеповская оригинальная модель расчетов, как маковая погремушка, набитая, наполненная сотнями черных, готовых в рост пойти кристаллов, семян статей, докладов и даже книг, после исчезновения профессора манила, как звездочка над пирамидкою могилы. И за возможность и свободу увить ее вьюнком, украсить собственными колокольчиками, так получалось по Караулову, должны были сойтись, сразиться и тот, кто право на красный леденец имел по всем законам логики – А. Л. Левенбук, и тот, кто даже рядом не стоял, но почему-то вдруг разинул рот – Н. Н. Прокофьев. Всех четверых соединил этюд покойного профессора, в котором дура Ленка со своей добросовестной, но заурядной на все сто конвейерной ерундой внезапно оказалась на стратегической диагонали, между двух слонов, и уши не прижала.

– Ходит к нему в партком, – сообщал Караулов, всегда сердечно и открыто радовавшийся любым чужим проблемам или бедам, словно живому подтверждению каких-то там своих фундаментальных выкладок на букву б.

– Кто?

– Наша рыжая.

– Зачем?

– Ну не в секторе же это обсуждать, – и керосиновые огоньки в подвижных глазках Гарика счастливо прыгали.

Но даже Караулов, эта купоросная бестия, любые гадости способная увидеть и предугадать на шахматном поле научного семинара, не мог себе вообразить, додуматься, что вместо е2 и е4 явится чапаев, шашки, клинки и кони, общее собрание и партактив.

Гарику минус, но Ромке два, и даже три, четыре. Эту маевку, это судьбоносное, как выяснилось позже, черт-те что он пропустил, тихонько смылся в самом начале мероприятия. Совсем не пойти Подцепа не мог, все комсомольцы должны явиться, его заранее предупредили, но дверь, полуоткрытая в прохладный холл, манила смельчака, затылки впереди сидящих надежно прикрывали, обзор у членов заморенного осенним солнышком президиума казался крайне ограниченным, и тень скользнула из последнего ряда вон.

Какой-то Доронин, какие-то листовки, ЦРУ, копировальный аппарат «Эра» – все это абсолютно не занимало Ромку. Никакой связи с собою и со своими внезапно загрустившими делами он не усматривал. Простоватый Подцепа, несмотря на шум, поднятый пару недель тому назад Прокофьевым, и непонятные теперь перспективы совместной статьи и уж тем более параграфа в собственной диссертации, продолжал думать о площадках износа М. М. Гринбаума. Вернее, о засаленных развертках шнеков с расплывшимися от смеси угольной и карандашной пыли крестиками Матвея Мироновича. Особенно одна волновала воображение Романа Романовича. Два оторванных кулака и четверть неравномерно потерянных резцов. А хорошо бы на модели крутануть такую, раздолбанную наплевательски донельзя. Вот он и дернул на ВЦ. Там был расписан на него час, а сразу следом часик Никонова, которому из президиума, конечно же, такой же молью выпорхнуть, как удалось Подцепе из самого дальнего глухого плюшевого ряда, не удастся. И точно. Как свое время Р. Р. Подцепа употребил с большою пользой, так и никоновское, покорно сдавшееся в плен. И только в общаге, когда Роман с пачкой свежих распечаток под мышкой рулил к себе, у него внезапно на лестнице возникло неприятнейшее подозрение, что нечто очень важное он пропустил.

– Нэт, ты мнэ скажи, – остановил Подцепу Зураб Гонгадзе, аспирант из дружественного подразделения разрушения. Обычно высокомерные глаза джигита светились неподдельным изумлением обыкновенного чистильщика ботинок. – При чем здэс его мама? А? Что, эта рыжая совсэм там ошалэла?

Лишившись княжеского холодка, в жар улочек спустившись, Зура и говорить внезапно стал с каким-то пародийным, неслыханным в его устах акцентом, а то и вовсе забывая, как это по-русски:

– Могитхан дедис траки... Эээ, шэни... шэни деда... Скажи, а?

– Чья мама? Какая рыжая? – невольно растерявшись от клекота, обилия шипящих и взрывных, пробормотал Роман.