Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Не нужно было знать фарси, чтобы понять: эфир настойчиво вызывает расчет ДШК.

– Через два, максимум три часа их начнут искать, – сказал Истратов подошедшему Балабанову. – У нас единственный шанс: выйти к перевалу раньше «духов»…

– Не успеем, – дернулся шрам на щеке Балабанова.

– Не успеем – тогда конец, – Истратов повернулся к взводу. – Подъем, золотая рота!..

Дома Левашова ждало письмо.

Он даже не посмотрел обратный адрес – письмо могло быть только оттуда, откуда он ждал его меньше всего.

Со дня встречи с Наташей он хотел только одного: чтобы ему не написали, не позвонили, не позвали из прошлого.

Его позвали. Надо было идти.

Левашов зашел в ванную, накинул крючок и распечатал конверт. Собственно, можно было и не читать – в противном случае его бы, скорее всего, не известили. Но он прочел – еще оставалась надежда на отрицательный ответ.

Кинокомпания «Пирамида» извещала господина Левашова о том, что представленная им заявка на производство полнометражного документального фильма «Война» рассмотрена положительно.

В связи с обострением ситуации на таджико-афганской границе принято решение о незамедлительном запуске проекта. Господин Левашов приглашается на студию для окончательного уточнения деталей и подписания договора. Он попытался закурить и увидел, как мелко и стыдно трясутся руки. Неужели он боится? Ведь всё это уже было в его жизни…

Было всё. Не было Наташи.

Он сунул конверт в задний карман брюк и вышел из ванной.

Наташа распаковала сумки. Сейчас она разложит вещи, забьет холодильник хариусом и грибами, разберет и вымоет квартиру. В понедельник они собирались подать заявление… Он сам предложил ей это.

«Зачем? – спросила она. – Я же пошутила тогда…»

«Чтобы все было по-человечески…»

«Странные у тебя представления о человеческом… Штамп в паспорте – что в этом человеческого? Распишемся, обзаведемся совместно нажитым имуществом, и все рухнет…»

Но он настоял. Глупо, капризно. Знал, что его вероятнее всего ожидает, и настоял.

Он почувствовал необъяснимую, парализующую тело слабость. Поспешил дойти до кресла и закрыть глаза.

– Что, Жень? – тревожно спросила она. – Женя! Что в этом письме?

– В письме… – не открывая глаз, как можно будничнее произнес Левашов, – приятная неожиданность. Бухгалтерия студии извещает меня о выплате гонорара за рекламу бразильского кофе. Правда, делается этот кофе в одном из московских подвалов преимущественно из свекольного жмыха, но это уже неважно…

– Мне показалось…

– Тебе показалось! – резко оборвал ее Левашов, поднимаясь и направляясь в комнату – сейчас она не должна была видеть его лица. – Креститься надо в таких случаях, товарищ Наташа. Или вы убежденная атеистка?

«Господи, что я несу. Кто бы послушал…»

Он уже не слышал, что отвечала ему Наташа. В кинокомпанию нужно явиться сегодня в шестнадцать часов. Значит, в шестнадцать тридцать он будет знать, сколько ему осталось.

Но еще не поздно и отказаться. Но он знал, что не откажется.

Левашов не любил весну. Он не разделял всеобщего оптимизма по поводу бегущих ручьев, апрельской капели и распускающихся почек, считая весну самым несозерцательным временем года.

Но сейчас, сидя в сквере неподалеку от здания кинокомпании «Пирамида» и невольно наблюдая шумную кутерьму апрельского дня, он подумал о спасительном свойстве весны: весной проще отрываться от насиженных мест. Даже в самое непредсказуемое путешествие. Весна дает человеку надежду на то, что все сложится хорошо. И только осенью он понимает, как неосмотрительно доверился весне.

С чего все началось? С прободной язвы Михалыча. Недельного обследования, закончившегося последней в его жизни госпитализацией: у Михалыча обнаружили рак легкого, метастазы которого неумолимо разрушали изможденное тело фронтового оператора…

Михалыч умирал в Кремлевской больнице. В одноместной палате для номенклатуры среднего звена с телефоном, телевизором, кнопкой вызова подчеркнуто вежливых медсестер и вальяжной, многозначительно покашливающей на утренних обходах профессурой.

Словно ни парк за окном, ни солнце в глубинах мироздания, ни дыхание ноябрьского утра, а телефон, телевизор и встроенный шкаф в углу предопределяли начало и конец человеческой жизни.

– Как тебя сюда занесло-то? – от дверей, изумленно оглядывая палату, спросил Левашов.

– Студия постаралась… – усмехнулся Михалыч. – Жизнь у меня была так себе… Скотская, откровенно говоря, была жизнь. Зато умираю, как член Политбюро… – Он протянул Левашову руку. – Здорово!