Жужа Д. - Резиновый бэби (сборник)

А теперь он ушел.

Я рыдала, наверное, месяц. Подруга сказала, что тоска выбивается светской жизнью, и потащила меня в семь утра на лекцию по истории причесок и макияжа. Ее читал человек с большой головой и без шеи. Я узнала, что Людовик Четырнадцатый страдал гнойным гайморитом, ни разу в жизни не мылся после того, как ему не понравилось соприкосновение с водой при обряде крещения. Как, тем не менее, его страстно любили женщины, выстраивались в длинные очереди к его постели. А еще о том, что в париках из человеческих волос, которые смазывались маслом и посыпались рисовой пудрой, помимо вшей и блох селились мыши и тараканы. И иногда, когда владелец парика сидел за обеденным столом, мышата с его головы прыгали прямо в суп.

Все смеялись, а я горько плакала и быстро ушла, чтобы не портить другим лекцию.

Потом наступило совсем другое – я стала впадать в спячку: просто постоянно хотела только спать.

Врач объяснил, что у нас зимой мало солнечных дней, рано темнеет и холодно, а у меня низкое кровяное давление... А мне просто не хотелось жить без Лернера. Вот и все.

Подруга сводила меня на выставку Френсиса Бэкона – и я поняла: выход есть. Нашла телефон серпентолога.

Шприц был не одноразовым. Но это и не важно. Я проколола резиновую крышку флакона и набрала мутную жидкость. Сейчас я усну, и все закончится. Все.

Это нужно сделать. И мне совсем не страшно. Потому что так нужно. Вот она, голубая вена. Никогда не любила уколы – но сейчас это совсем не важно.

Иголка мягко проткнула кожу. Бурая жидкость пошла в кровь. Шприц выпал из рук и покатился по полу. Я свернулась калачиком на кровати. Сложила ладони и сунула под голову. Закрыла глаза. Теперь придет сон. Заныло в груди. Мысли сами куда-то все делись. Стало сладко. Сознание уходило – будто на теплом асфальте таяла маленькая снежинка. Сначала стала прозрачнее, тоньше, а потом и вовсе исчезла.

Все обратилось в черное ничто – но это не важно, если не понимаешь...

Я просыпаюсь от крика. Кричит Чин Чо. Как она пробралась в комнату? Я открываю глаза. Она замирает в тени, в углу. Дергает хвостом песочно-розового цвета. Пробегает по потолку – не более полуметра, останавливается опять и заливается трелью.

Удивительно: все эти мелодичные звуки здесь принадлежат совсем не птицам – тут кричат ящерицы или гиббоны. И даже кукует здесь ящерица Такаэ – серо-голубая в оранжевую крапинку, будто краской облитая. С треугольной головой – она раза в три больше Чин Чо. Та, которую я видела вчера, была сантиметров сорок в длину – изо рта у нее торчал большой жук.

У кровати на маленьком столике тарелка с очищенными фруктами и ягодами – я тянусь и достаю те, которые местные называют «глаза дракона» и которые действительно очень похожи на глаза. Чуть мельче, чем личи – с более прозрачной мякотью и крупной, просвечивающей изнутри черной лаковой косточкой.

Мне не нравится привкус папайи, и я никогда ее не ем, но мне каждый раз приносят один и тот же набор – папайя, манго, гуава, фрукт дракона в люминесцентно-розовой кожуре с зелеными отростками и эти вот мои любимые «драконьи глаза». И еще то, что они называют хурмой – но по вкусу это скорей напоминает прошлогодние яблоки зимних сортов. Сегодня мне позволили даже десерт, целая тарелка на выбор – фруктовый пудинг, пирожные «ансам чрук» и пироги «ном ком» и «норн бай». И конечно, свежевыжатый бамбуковый сок в высоком стакане.

Я однажды видела, как мальчик управлял небольшой давилкой – через пресс пропускал побеги бамбука, сок стекал в специальную емкость, и потом его смешивали с яйцом и молоком. Даро объяснил мне, что такой сок имеет свойство холода, открывает отверстия сердца, способствуя охлаждению.

После завтрака и купания я надеваю специальную шапочку с накидкой на лицо, и меня уводят на массаж. Кхмерки делают все очень тихо – лишь иногда перешептываются.

Потом меня одевают, помогают те же массажистки, шапочка меняется на бумажную маску на палочке, которую я держу у лица, – и начинается долгое укладывание волос. Для этого приходят специально обученные тайки – в прическу вплетаются всевозможные цветы, бусины и ленты. Ткань, похожая на густую вуаль, заменяет бумажную маску – ее надежно прикалывают к волосам.

И только когда на ноги и на руки уже надеты браслеты, колокольчики, венки и цепочки, приходит Сован.

Сован – невысокая кхмерка с широким лицом и полными губами. С ней мы занимаемся танцем. Иногда еще приносят На. И тогда все то же, что делаю обычно, я повторяю со змеей на плечах. На – это питон ярко-желтого цвета с белым, будто лакированым животом. Когда-то я его боялась, но сейчас совсем нет – хотя он и очень вырос. Он становится тяжелее, увеличивая мою силу, – так говорит Даро. Весь танец похож на движения в Тай Чи, только более сложный, с фиксированными позами, в которых необученному человеку было бы невозможно удержать равновесие. В этом танце четко выраженный ритм, который ускоряется к концу. У меня всегда была хорошая гибкость ног, но даже мне трудно. Сован часто сердится и просит больше развернуть ступню. Повторяем еще и еще. На барабане играет слепой мальчик и все время улыбается. Он держит ритм, слушая звук моих шагов, хотя я танцую босиком, – у него уникальный слух. Его зовут Пын, незрячие глаза его сильно зажмурены, и оттого кажется, что стоит ему постараться и открыть их – он сможет видеть, но он будто этого не хочет. Каждую неделю в зал для занятий вносят пен пет, и тогда Пын играет на нем. Мне приятен звук пен пета, – он нежный и долгий, как звон тонких колокольчиков, завернутых во что-то мягкое.