Марина Ахмедова - Дом слепых

– Кюль-тю-ру… – повторяла бабушка, тцыкая шелухой.

В те молодые годы у Люды была привычка – становиться посреди комнаты, раскидывать руки, закрывать глаза и представлять, будто она на Красной площади в Москве, а вокруг нее – пространство, пространство, пространство. Площадь такая большая, что, стоя на ней, можно потеряться и самой себя не найти.

– Запомни, Людка, – поучала бабушка, – у провинции всего две напасти – свадьбы и семечки. Вот у нас в Рязани – тоже провинция была, – ударялась она в воспоминания, которые внучка давно знала наизусть, – все улицы шелухой были заплеваны. Там столько хлеба и молока не покупали, как семечек. В детстве мы сами подсолнухи выращивали. Выбивали из них семечки, солили, маслом прыскали, чтоб блестели, жарили и зап-ле-вы-ва-ли весь дом. Да, вот так – с пола и до потолка. Щелкали их, пока все не изойдут. Потому как семечки, они – такая зараза, в жизнь от них не отвяжешься.

Люда потрогала репродукцию «Подсолнухов». Уже несколько дней Ван Гог, сложенный вчетверо, лежал в кармане ее передника и грел если не душу, то живот. Вот где культура – у Люды в кармане.

Вот эту самую репродукцию еще бабушка держала в руках – она была жива, когда пришел «Огонек» с «Подсолнухами».

– Вот что, Людка, на стену надо вешать, – сказала Варвара Яковлевна. – Такие подсолнухи и росли у нас в Рязани. Говорю же, не круглые они, не одинаковые. В каждом подсолнухе свой изъян имелся, своя кривизна.

Ноги несли Люду дальше, и она убеждалась в правоте бабушкиной присказки: «Голова за ноги не отвечает». Чем глубже она уходила вдоль разбитой трассы, тем очевидней становилось – город не стерт с лица земли. Она не встретила по дороге ни одной живой души, но дома стояли. Сидя в подвале и вслушиваясь в отзвуки взрывов, она думала, что в городе не осталось ни одного дома. Но вот они – дома. Хоть и с ампутированными балконами, а кое-где без фасадов и боковых стен, без стекол в окнах, почерневшие, с арматурой на виду, а стоят. Люда крутила головой по сторонам, дивилась и не узнавала улиц, по которым прежде ходила много раз.

Земля под ногами была распахана так, словно кто-то хотел добраться до ее внутренностей. Казалось, заглянув в воронки и расщелины, можно увидеть ядро земли. Ориентировалась Люда только по трассе. Судя по времени пути, от дома слепых она ушла недалеко, но окрестности сделались неузнаваемыми. Если бы не трасса, Люде ни за что не найти дорогу назад.

На город низвергнулся вулкан и засыпал его черным пеплом. Где-то в центре, возможно, там, где раньше стоял драмтеатр, открылось его жерло, плавит полезные ископаемые и выплевывает – пулями, снарядами, гусеницами, арматурой. Плавит и выплевывает. Запах гари шел с той стороны. С каждым шагом он усиливался, к нему присоединялся сладковато-приторный, от которого желудок совершал колебательные движения. Центру города вчера досталось больше, догадалась Люда. Дойдя до бетонного забора, прикрывающего очередной дом-калеку, она остановилась, раздумывая – идти ли дальше. Надо возвращаться, решила она, но ноги понесли ее в противоположном от мыслей направлении.

Она остановилась у надписи на заборе, сделанной зеленой краской: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Раньше, во времена ее работы в библиотеке, эта фраза показалась бы ей безвкусной. Но сейчас Люда только усмехалась правдивости этих слов. Ей казалась, она сама, своей рукой сделала эту надпись. Столько раз, сидя на стонущей кровати, сердцем отзываясь на каждый перелет и недолет, она призывала ужасный конец, желая прекратить бесконечный ужас. Надпись эта была такой яркой на фоне конца зимы и разрушенного города, такой всеобъемлющей и так четко формулировала нынешнее состояние Люды, что за ней уже не было видно ни самого забора, ни продолжения кончающегося города.

Она узнала дом с колоннами. Раньше тут была булочная на первом этаже, в ней пекли самые вкусные пирожные в городе – безе и картошку со сливочными узорами. Искореженная вывеска булочной валялась на земле. Желтая облицовочная плитка местами обвалилась, белые колонны рухнули и лежали, похожие на античные развалины, только одна сопротивлялась – еще стояла, подпирая остатки балкона. Этот дом был глух и тих, из него не доносилось ни звука, ни шороха, ни шепотка.

Люда потаращилась на него. Она хотела позвать Чернуху, но побоялась нарушить скорбное молчание этого дома.

Люда не узнавала город глазами, так основательно он сменил декорации, но сердцем чувствовала – это он. Сердце выпрыгивало навстречу городу, и женщина, торопливо идущая по его разбитому лицу, хотела голосить, но не смела.