Марина Ахмедова - Дом слепых

Пятиэтажка совсем близко, можно рассмотреть узоры обоев в квартирах, оставшихся без фасадной стены.

Прохлада улицы не остудила ее. Холодный уж страха полз по позвоночнику, свивался в кольца. Страх – во всем теле, кроме головы.

– Эй, ты! – крикнула она в верхние окна. – Отдавай мою собаку!

Мозг раскололся на два полушария. Одно остудил холод ужа, в другом работала маленькая кочегарка. Первое сказало: «Сейчас убьет!», второе ответило: «А гори оно все огнем!»

Люда ждала, прислушиваясь то к жару, то к холоду. Поискала глазами дуло в окнах. Пятиэтажка не отвечала.

– Чернуха! – позвала Люда.

И на второй крик не последовало ни звука. Подувший ветер затрепал подол, в котором она носила щенков.

Он ушел.

Дернула плечами, сбрасывая с позвоночника ужа. Пошла назад. Нужно возвращаться. У дороги она остановилась и еще раз хорошенько подумала. Снайпер, наигравшись, ушел. Будь он тут, не отпустил бы ее. Чернуха вернется. Люда вытянула руки. На них, как на чашу весов, сложила все доводы. На правую – снайпер жив, а Чернуха мертва. На левую – наоборот, и Чернуха скоро вернется. Левая рука перевешивала.

Она вышла на проезжую часть – тихую, неподвижную. Поперек лежит гусеница, сброшенная танком, словно хвост ящерицей. По небу плывут облака. За дорогой две воронки. Стволы сломанных деревьев растянулись преградой на пути.

– Чернуха!

Эхо футбольным мячом прокатило ее крик по железной арматуре, торчащей из руин домов, по выжженной земле, только на немой трассе он зацепился за танковую гусеницу. Темные окна пятиэтажки засасывали в себя взгляд. Пора возвращаться.

Люда приблизилась к дороге. Столько раз она переходила ее, разделенную полосой надвое. В мирное время на этом участке не было ни светофора, ни зебры, машины неслись беспрерывно. Приходилось долго стоять у края, ища в потоке машин зазор.

Широкими шагами Люда перешла дорогу.

Она озиралась по сторонам, не узнавая города, в первом роддоме которого появилась на свет тридцать пять лет назад. В то время город стоял красивый, и жители других городов приезжали сюда полюбоваться архитектурой. Он не был провинциальным, но и до столичного не дотягивал. Полупровинциальный – вот это название подходило ему лучше всего.

Люда брела по рытвинам, цепляясь за ветки и стволы поваленных деревьев. В этом городе всегда жили люди важные, хорошо одетые. Работы было мало – ни заводов, ни предприятий. Чего удивляться? Разве мало в стране городов, в которых люди ничего не делают, но не умирают от голода, живут? Чем живут – одному богу известно.

А дома были высокими, дороги широкими. Был в городе и драмтеатр, неподалеку от дома слепых. Наверное, и сейчас стоит, если не разбомбили. Но вот так запросто в него не ходили – интереса не было. Шутка ли признаться, Люда в нем только в детстве была, когда их всем классом на «Золушку» водили. А больше никаких спектаклей она не видела.

Театр что? Там ни семечек не погрызешь, не поплачешь, а плакать Люда уже тогда любила. Не щиплет театр за душу. Уцелел ли?

Главным развлечением в городе были свадьбы, они игрались чуть ли не каждый день. А уж по выходным вот по этой самой дороге, мимо которой Люда сейчас идет, в день по нескольку свадебных кортежей проносилось – в шарах и в бантах. И Люда, глядя из окна на поток свадеб, поскорее замуж выйти мечтала.

Бабушка Варвара Яковлевна считала, что свадьбы – напасть провинциальных городов. Но в этом Люда никогда с ней не соглашалась.

– Ну что ты говоришь, бабушка? Провинциальным город делает только маленький размер и мелочность архитектуры.

«Мелочность архитектуры» – это выражение Люда придумала сама и старалась всюду вставить его в разговор. Молодая она тогда была.

– Провинция, Людка, знаешь ли, – бабушка умолкала, мусоля семечку, и прежде чем продолжить, сплевывала шелуху, – она только в душе. Вот так.

– Что ты такое говоришь, бабушка?! Как в душе может быть провинция? Вот, к примеру, у меня в душе Москва, но от этого мой родной город не становится ни выше, ни шире.

– Ить, придумала – Москва у нее в душе. Да ты в Москве отродясь не была. А чтоб город не казался провинциальным, не Москву надо в душе иметь, а куль-ту-ру!

Последнее слово бабушка произносила, как обычно, смягчая гласные. Только потом, значительно позже, Люда поняла, что это – не рязанский говор, а от привычки разговаривать со слепой дочерью, которую мог напугать любой грубый звук. Входя в комнату дочери, Варвара Яковлевна еще с порога начинала сюсюкать.