Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)

Слово неотделимо от человека, потому и слово – такой же инструмент, приспособление, которым живое мыслящее существо пытается хоть как-то оборониться от боли, не допустить ее к себе, в себя. Словом делается прививка целительной боли. Отталкивание – притяжение. И так всю жизнь. Нежелание страдать – и страдание как единственная возможность стать вполне человеком.

Моя цель: сократить расстояние от слова до человека, от слова до судьбы, от слова до боли – до минимума.

Вот сочинитель и живет, существует в зазоре между человеком и болью. Он стоит на посту. И никакой Карацупа ему не помощник, потому что сказать: «Стой, стрелять буду!» – только произнести это волшебное заклятие – уже значит сдаться. Задача сложная: писатель безоружен. И, кроме того, без боли он – никто, ничто и звать его НИКАК.

Задача ужасная, неразрешимая, честно говоря.

Попытка, пытка: дозирование боли. Дозирование правды. Дозирование жизни и смерти. И чтобы допустить боль к читающему, сначала пропускаешь ее через себя.

Так меня учили в Литинституте, так меня учили мои главные учителя – Юрий Владимирович Томашевский и Григорий Маркович Цитриняк.

У меня были хорошие учителя.

Русская и украинская литература. Вообще – ВСЯ литература.

Толстой с его подробной простотой. Достоевский с постоянным предчувствием умирания, и такого умирания, когда уже идет дух, и никакой ждановской жидкостью не заглушить. А воскресить – все-таки можно! Гоголь – в петербургской прозе которого мне всегда чудится привкус украинской речи, а в его пестрых смешных жилетах – тоска по любимой Украине с ее красно-черными рушниками, писнями, червоной калиной, мальвами, соняшниками; с ее жирной, яркой снедью, насыщающей до смерти. Мне кажется, Гоголь – первый писатель, чью прозу можно назвать эмигрантской. Он боролся, как мог, с Северной Пальмирой, ему не хватало цвета – и он хотел спастись в цветной Италии. А надо было ехать на Украину.

Я перечитывала повести Белкина сто раз. Но однажды узнала, что легендарный Зубр, Тимофеев-Ресовский, говорил так: «Пушкинские повести Белкина – это ЗА ВСЕ СЛАВА БОГУ!»

Перечитала снова. И все стало на свои места. И, главное, явился почти осязаемый, удивительный тон – мирный, обыденный, невзирая ни на трагедию, ни на бездну открывающихся смыслов.

Ну конечно, ЗА ВСЕ СЛАВА БОГУ, Иван Петрович!

ЗА ВСЕ СЛАВА БОГУ, Александр Сергеевич!

Как ни странно, в том, что принято именовать еврейской прозой, – всегда много цвета. Колорита. Чего стоит один Бабель! Гордая, пряная, неприлично телесная проза – на десятилетия заменившая евреям СССР Пятикнижие Моисея.

Есть актерская байка про то, что если не знаешь, как придать герою на сцене достоверности, если не из чего слепить характер, – «включи акцент». Сделай своего персонажа «кавказцем», «украинцем», «прибалтом», наконец – «евреем». За акцентом явится безотказный штампованный человек. Или так называемый национальный тип.

Не утверждаю, что национального характера не существует. Еще как существует. Но этого мало для жизни в литературе.

Пресловутые еврейские ирония, унылость, витальность, чадолюбие, угнетенность, упрямство, жажда переустройства мира, и пр., и пр., – и все это в одном месте, в одно время и по одному поводу – и не дай Бог – встряхивать и смешивать. Коктейль непереносимый. Но любимый и настолько привычный, что покусившемуся на безотказный рецепт грозит суровый приговор.

Я пишу о евреях. Но я не хочу никакого акцента, как в актерской байке. Я хочу СЛОВА, в котором живет история, а не представления о том, как хорошо было бы, если бы евреи родились в Швейцарии.

Вернемся к главному – к слову. Я родилась на Украине. И украинский язык мне родной. И обрывки идиша – родные. И русский язык для меня – все.

Когда я приехала в Москву учиться в Литинститут – я училась правильно говорить по-русски. Изживала акцент, изживала манеру говорить так, как говорили в моем родном украинско-еврейском Чернигове.

Теперь я пытаюсь воскресить этот язык. Так говорил мой отец, так говорит мама. Я пытаюсь воскресить не акцент, а ход мыслей, ход истории, ход жизни нескольких поколений. Они уже ушли – вместе со своим языком, точным, цветным, немыслимо неправильным – упоительно неправильным.

Я пишу их историю. Хочу, чтобы их поняли.

Я благодарна журналу «Знамя», опубликовавшему повесть «Про Иону».

Я благодарна Фонду Бориса Николаевича Ельцина, возродившему премию имени Ивана Петровича Белкина.