Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)

Чтобы дети не привязывались в смысле тесного общения, Иона приходил к Фридке с утра, как только все разбегались по детским учреждениям. Фридка работала в роддоме акушеркой в разные смены, можно было выбрать время.

Три недели прошли. Москва не вспоминалась.

За хозяйкой Иона замечал кое-какие бытовые странности: всегда в платке по самый нос, ест украдкой, чтобы Иона не видел. И молчит, молчит. Кроме случаев молитвы. Ну, тут Иона ничего разобрать не мог. Да и разбирать нечего.

Он спросил у Фридки, почему такое дело. Та рассказала, что Рахиль увечная и вот вследствие какого происшествия.

Про нее все на улице знали, какая она добросовестная еврейка. Кошер и такое подобное. Конечно, молодое поколение посмеивалось. Но вот в году в пятьдесят втором случилось.

Несколько придурков-пацанов лет по двенадцать, украинцев, и, между прочим, один еврейчик с ними, тоже с Тихой улицы, когда стемнело, залезли в дом – дверь у Рахили держалась на честном слове, и намазали ей рот салом. Она проснулась, а они свое дело не бросили, а продолжили с выкриками разного обидного характера.

Рахиль вскочила – бросилась на кухню, схватилась за нож. Полоснула себе по губам. Отхватила. Не ровно, конечно, как попало.

Пацаны испугались, бросились бежать, она за ними на крыльцо – вся в крови, мычит.

– Ой, Ёничка, еле ее в себя привели. Я говорила – напиши на гадов заявление, а она отказалась. Уродкой осталась на всю жизнь. Это ш надо себя до такого превратить!

– Может, она всегда была ненормальная? – предложил выход Иона.

– Та нет. Нормальная. У ее в войну и отца, и мать, и трех сестер – младших – постреляли, она в лесу спаслась, в партизанах воевала. У них вообще все Бога боялись, мне Герцык рассказывал. Но, говорил, шо ш такого, раз Бог есть, так его и бояться не стыдно. Сразу ненормальными людей обзывать?

К нам, как к соседям, приходила учительница, когда еще думали, шо Рахиль заявит на хлопцев, объясняла, что это итог средневековья и фанатизма. Но я думаю, Ёничка, Рахильке просто стало обидно, шо они слов не понимают. Она им по-другому никак не могла объяснить, шоб ее оставили в покое. Погорячилася, конечно.

– Я не понял, ты кого тут считаешь на правой стороне?

– Никого. Ты не губы себе режь, а свое дело делай.

Фридка высказалась и потянулась к Ионе. Но он не ответил и быстро ушел.

Когда в доме столкнулся с Рахилью, Иону вырвало, даже до уборной не добежал. Потом ходил-ходил на улице, тошнота никак не унималась. В магазине неподалеку купил водки – там же, во дворе, хватил чекушку.

Вернулся, сказал Рахили, что срочно уезжает – телеграммой вызывают с работы. Сложил чемоданчик, на секундочку забежал к Фридке, та как раз собиралась в ночную смену, что-то наплел про работу и двинулся на вокзал. Купил билет на поезд до Бахмача – других ближайших в московском направлении не было. От Бахмача на перекладных добрался в Москву.

Вошел в свою комнату. Бросился на кровать и заснул как убитый.

Ему снилось, что он с Рахилью. Во сне ему было так хорошо, как никогда не было. Но то вроде была и не сама Рахиль, а что-то другое. И не женщина. И вообще непонятное.

Очнулся и подумал, что он снова в танке, и люк открыть нельзя, потому как сверху вода, целое море. Иона громко, не боясь потревожить соседей, начал требовать от всего сердца:

– Ничего мне не надо, все у меня есть. Только сделай так, чтоб не было воды, чтоб я люк открыл, а то я сойду с ума, а мне еще надо как-то жить, раз я уже родился.

И еще что-то важное дальше.

Только живое слово есть оправдание всякой попытки писательства. Когда язык – не только инструмент, но и суть.

Начинаю со слова не только потому, что оно было в Начале. Начинаю со слова, потому что в моем понимании слово есть главная, решающая составная часть того, что мы называем человеческой судьбой. Судьба состоит из фактов. Но от того, как, какими словами эти факты описать, как их НАЗВАТЬ – все может перемениться. Озариться новым светом или сойти во тьму.

Язык, слово для меня уже и есть – ход мыслей и событий, названных, поименованных и потому воскрешенных для новой жизни – в рассказе, в повести.

Теперь – еще об одном. Таком же важном. Но уж совершенно эфемерном. Из области чувств и ощущений. Важнейших в сочинительстве, как мне представляется.

Бродский называл человека инструментом для испытания боли. Любое чувство – боль. Боль со знаком минус или со знаком плюс. Боль убийственная или целительная. Прикосновение боли, проникновение боли. Откровение боли. Или абсолютная нечувствительность к боли. Но это уже небытие. Я пытаюсь стоять на границе бытия и небытия. Мои герои находятся именно там, на границе. Они всегда на грани. И состояние пограничности, опасное и зыбкое само по себе, можно передать естественным языком, особыми естественными словами. Залог такой естественности – возвращение слову открытости толкования. Значение привычных слов не меняется, но расширяется, и бездна смыслов освещается новым светом. Именно этот свет создает объемность реальности происходящего в повествованиях. По крайней мере, так хотелось бы.