Светлана Шенбрунн: Рассказы

Потом наступила весна — точно такая, как на картинке: солнца не было, но воздух вдруг стал прозрачным, неподвижным и светлым.

Я вышла на крыльцо, остановилась и долго смотрела. По сторонам дороги еще стояли пушистые белые сугробы, но колеи, выбитые в снегу грузовиками, уже наполнились талой водой. Размягший серый снег лежал в прозрачной стылой воде. Было так тихо и неподвижно кругом, ничто и не думало гудеть, сверкать, звенеть… Скорее, наоборот, все тут хотело застыть — и навсегда… Как на рисунке, что висел у меня в комнате.

Я уже догадывалась, кто нарисовал эти сугробы и холодную чистую воду, но однажды все-таки спросила Харитоныча:

— Кто это у вас рисовал?

— Это-то? — повторил он. — Анька… Она любила…

— А почему все такое голое, снег да снег?..

— Чего, дочка?

— Почему везде зима?

— Так она зимой и рисовала. А летом ей некогда было — чуть рассветет, бывало, глядишь — уже в саду… Клубника, она много работы требует. А Клавка совсем запустила. Теперь не то что на продажу, самим-то поесть нечего… Ленивая она, Клавка…

Мне вдруг захотелось тоже вставать на рассвете, пропалывать грядки, трогать и холить каждый кустик, а потом собирать крупные красные ягоды.

Едва сошел снег, я принялась за дело — разыскала в сарае грабли, лопаты, расчистила грядки, сгребла в кучу и сожгла прошлогодние листья. В глубине сада оказалась старая кирпичная кладка, будто дом сперва хотели ставить здесь, а потом передумали, и остался ненужный фундамент. Заметив, что я тружусь, Харитоныч выходил, усаживался на кирпичи и принимался рушить мои надежды.

— Зазря, дочка, без толку работаешь! — объявлял он решительно. — Клубнику, ее каждые три года пересаживать надо, а эта старая, с нее ягод не будет. Ежели вот теперь осенью пересадить, так через год тогда жди урожай. Только по всему видать, снесут нас нынешний год, — добавлял он бодро и затягивался папироской. — Хватит, пожили…

Клава тоже почти каждый день появлялась в саду, смотрела на расчищенные грядки и расспрашивала меня — откуда я? а где мои родители? Услышав ответ, она надолго задумывалась, а потом говорила:

— Цветы бы тут насадить.

Однажды к забору подползла соседка, похожая на старую желтую жирную утку в мужских полуботинках и белых шерстяных носках. Она радостно закивала мне и заговорила участливо:

— Все работаете, все работаете, я гляжу. Вам-то вроде чего работать — все равно чужое, а смотреть жал ко, верно? Ой, мне-то и то жалко — как запущено. Анна Федоровна, бедная, бывало, день-деньской ухаживала, а эти — что ж!.. Что с них взять, одно слово: бесстыжие. Как вы с ними живете-то! Говорят, жена еще жива была, а они уже это… — тут она запнулась, наверно, никакое приличное слово не приходило на ум, — между собой… снюхались, значит! Теперь уж небось и не таятся, в одной комнате небось живут?

— Нет, в разных, — ответила я спокойно. — Клава внизу, а Николай Харитонович со мной рядом.

«Со мной рядом» явно озадачило ее, но она быстро нашлась:

— Вас, значит, стесняются. — И закачала своей желтой головой.

Лето оказалось жарким, будто кто подтапливал его даровым угольком. Клубника поспела, но как и предсказывал Харитоныч, ее было мало. Я собирала урожай в эмалированную миску и несла к столу. Харитоныч брал одну ягоду, долго смаковал ее, точно впервые в жизни пробовал клубнику, и наконец говорил:

— Ишь ты — ничего!..

Но от второй всегда отказывался. Клавдия степенно — вроде бы из вежливости — съедала несколько ягод и хвалила:

— Вкусные… Прямо как у Ани.

По вечерам я поливала сад. Соседки со всего переулка собирались на углу и говорили, как нынче жарко. Клава тоже иногда выходила и останавливалась с ними.

Однажды, когда я уже кончила поливать и уселась на теплые кирпичи отдохнуть, выскочил Харитоныч, замахал руками и заорал из-за забора:

— К тебе!

Я удивилась — кто ж это может быть? Все женщины с любопытством разглядывали мужчину в сером костюме — чуть полноватого, но красивого. Я обрадовалась, что он не забыл меня, и побежала ему навстречу. Мы пошли рядышком, я подняла к нему голову и подставила губы, он поцеловал, но как-то холодно, нехотя — лишь бы не обидеть. То ли его смутило глазевшее на нас общество, то ли мой вид — я была босиком и в стареньком ситцевом сарафане. Мы поднялись на крыльцо, вошли в кухню, затем в залу. Я видела, что лицо моего спутника вытягивается все больше. Лестница заныла и затрещала всеми своими досочками, как только мы на нее ступили. «Надо бы хоть дорожку здесь постелить…» — подумала я стыдливо, хотя, конечно, никакая дорожка не спасла бы. Мы вошли в комнату, и тут оказалось, что даже сесть не на что — стулья я еще в первый день своего пребывания в доме вынесла в залу. Гость боязливо опустился на край кровати, которая тут же просела чуть не до полу. Сама я уселась с ногами на узенький подоконник и уперлась босыми подошвами в серую растрескавшуюся раму.