Светлана Шенбрунн - Рассказы

Кроме рисунков в доме была еще одна заинтересовавшая меня вещь. В зале под лестницей, рядом с буфетом, стояли часы — старинные, в большом футляре из хорошего дерева. Часы молчали. Однажды, оставшись одна, я подошла и открыла дверцу. Под неподвижным маятником теснились какие-то пузырьки, давно пустые, валялись пожелтевшие, покрытые толстым слоем пыли, бумаги и лоскутки — один был шерстяной, клетчатый, побольше остальных. Я подумала, что, верно, не будет убытка, если выкинуть весь этот мусор, но тут в зале появился Николай Харитонович и не спеша уселся на стул.

— Часы глядишь? Не ходят они, сломанные.

— А вдруг пойдут? Бывает, отдохнут и пойдут… — Я подтянула гирю и тронула маятник.

— Не пойдут, — сказал старик. — Как Анька умерла, в тот день они и встали.

— Может, отдать их в починку? Хорошие часы.

— Не починят! Раз уж встали — все. Прямо в тот самый день в аккурат и встали.

Я вспомнила, что Анька любила сад и разводила клубнику. Маятник между тем качался — так, так! — и чуть поблескивали три красных стеклышка, вставленные в диск.

— Видите, пошли, — сказала я Харитонычу.

— Встанут. Ни грамма они не пойдут — встанут, — ответил он убежденно.

Я взяла стул и села. Маятник качался.

— Я эти часы знаю, — сказал Харитоныч. — Всю жизнь с ними. Я когда на Аньке женился, мне девятнадцать годов было. Вот дурак-то!.. Я, конечно, больше женился, чтобы из общежития уйти — не нравилось мне это общежитие, а кому, к примеру, оно понравится? Грязь одна, мужики пьют, драка. Но сюда попал — тоже… — он хмыкнул и покачал головой. — У Аньки-то четыре брата — старший Славка, после Витька, мне ровесник, после Колька — я Колька и он Колька! После Мишка, ему четырнадцать годов всего было, но крупный парень, высокий. Куда мы, туда и он. И чего только не делали — и водку пили, и по девкам ходили, и по чужим огородам лазали! Нас тут вся улица боялась — ей-Богу, дочка, как выйдем — пять человек! И завсегда вместе, будто они мои братья, а не Анькины. Смех… А про Аньку я и не думал вовсе. Чего мне было-то — девятнадцать лет. Дурачок…

Маятник перестал тикать, еще с минуту покачался бесшумно и замер.

— Говорил — остановятся! — обрадовался Харитоныч. — Нет, не будут они ходить…

Клава вышла из своей комнаты и стала одеваться. Харитоныч заерзал на стуле, шмыгнул носом.

— Клаша, ты в магазин? Ты мне папирос купи…

— Папирос… — проворчала Клавдия. — И так, смотри, кашель совсем забил…

— Прямо уж, кашель, — возразил Харитоныч. — Вот врачи, к примеру, говорят: вредно курить. А кто проверит? Допустим, ты мне скажи: вот ты, к примеру, Петров, станешь курить — семьдесят лет проживешь, а не станешь — семьдесят пять. И чтоб я после проверить мог!

Клава посмотрела на него, как на дурного, и вздохнула.

— Ну ладно, пусть хоть другие, как помру, узнают: вот, правда, курил человек и своего не дожил. А может, я в самый срок и сковырнусь как мне положено, а? Верно ведь? Никак проверить невозможно!

Клавдия взяла сумку и вышла. Харитоныч мотнул ей вслед головой и проговорил восхищенно:

— Клавка!.. — поерзал на стуле и добавил: — Старая, глядеть не на что… А как я ее, дочка, любил — сказать невозможно!.. Сперва-то, конечно, я на нее не глядел, ей одиннадцать годов всего было, как я на Аньке женился. А после, как стало ей шестнадцать-семнадцать, — будто с ума сошел. Полюбил, хоть умри. И гулять забыл, и ребят забыл, приду с работы и на нее гляжу. Веришь, восемь лет как тень ходил. И так, и эдак к ней, и по-хорошему, и по-плохому — молчит! Сделаю, говорю, что-нибудь с собой. Молчит. Нет, думаю, все-таки подкараулю где-нибудь ее. Точно, так и думал, пускай, думаю, после хоть засудят, хоть что…

— А жена?

— Анька-то?

— Не выгнала?

— А чего ей… — Харитоныч махнул рукой и усмехнулся. — А тут как раз и война началась. Всех нас пятерых забрали, а вернулся, видишь, я один. Ушли пятеро, а воротился, значит, один… Я только боялся, чтоб без меня замуж не вышла.

— А если бы вышла?

— Убил бы. Точно. И мужика убил бы, и ее. Не веришь? Не смейся, дочка, это я на вид веселый, а вообще-то я злой. Ну, однако, вернулся, все по-старому: отец с матерью, Анька да Клавка, так и живут. После отец в сорок седьмом скончался, остался я с бабами. А после и Анька померла. И часы эти в тот день встали… Видишь, не курила, а раньше меня ушла…

Харытоныч принялся кашлять, я попыталась еще раз запустить часы, они опять потикали и опять встали. Даже скорей, чем в первый раз.

Ночью, лежа на старой провисшей кровати, я слушала кашель за стенкой и представляла, как раньше тут спала Клава.