Жорж Сименон - Правда о Бэби Донж

— К чему ворошить все это? — философски вздохнула Жанна, когда они сидели в полутьме. — Каждый делает, что может. Когда Феликс возвращается из деловых поездок…

Может быть, Жанна права? Разве она несчастна? Разве Феликс несчастен? Разве их дети не растут так же естественно, как трава, как деревья?

Может быть, не права Беби, стремившаяся к невозможному? Не права потому, что…

Франсуа машинально протянул руку: в эту минуту он отдал бы все, чтобы ощутить рядом тонкий стан жены, ее тело, вялость которого так глубоко его разочаровала. Ему казалось, будь она здесь, он прижал бы ее к себе и они познали бы такую близость, о какой только мечтают, душевный взлет, освобожденный от всего материального.

Франсуа был в поту. После отравления он сильно потел, и пот его остро пахнул. Набережная Кожевников издавна пропиталась крепкими запахами, особенно запахом танина, и Франсуа к ним привык. Привык так, что, возвращаясь из поездок, с удовольствием их вдыхал, как в деревне вдыхают запах навоза или потрескивающих в печи поленьев.

Может быть, достаточно было просто пойти с ней об руку? Но разве Феликсу нужно идти под руку с Жанной? И шел ли их отец об руку с матерью? Разве из-за этого они были несчастны? Можно ли одновременно делать мужское дело: строить заводы, сыроварни, откармливать свиней и…

Нет, он не прав. Доводы приводит убедительные, но все же не прав. Нельзя безнаказанно взять с пляжа в Руайане беззаботную девушку, привезти к себе в дом и сразу же обречь на одиночество.

И не просто на одиночество! На одиночество в незнакомой обстановке, которая может показаться враждебной.

Как он смел предполагать, что Беби достаточно уже того, что он вступил с нею в брак?

Еще одно воспоминание. Еще одна ускользнувшая от него особенность душевного склада — нет, не Беби, а его самого. Она лежала в клинике. С минуты на минуту должны были начаться роды. Он настоял, что будет присутствовать — по крайней мере, при первых схватках. Держал ее за руку, неудобно сидя на стуле, но ему не удавалось полностью отключиться от жизни за стенами клиники. Между двумя схватками Беби чуть не с мольбой спросила:

— Ты все-таки хоть немного любишь меня, Франсуа?

И он ответил, не колеблясь, уверенный в своей правоте:

— Если бы я тебя совсем не любил, то не женился бы на тебе.

Она повернула голову, и через минуту лицо ее снова исказилось от боли. Когда несколько часов спустя, еще оглушенная анестезией, она раскрыла полуслепые от мук глаза и ей показали ребенка, Беби первым делом спросила:

— Он похож на тебя?

У Франсуа навернулись слезы. Десятью минутами позже, уходя из клиники, он чувствовал на сердце грусть. Но вытащил из кармана ключ зажигания, дал газ и помчался по улице, залитой солнцем.

Через сто метров все было кончено, забыто. Он снова стал прежним Франсуа Донжем. Снова прочно вошел в ту сферу жизни, которую считал реальной.

Сколько же лет Беби билась в пустоте?

Она напоминала ему теперь мошку, которую он как-то вечером видел в Каштановой роще. Мошка упала в ручей. Сначала не понимала, что это конец. Шевелила лапками, хлопала крылышками, словно эти усилия могли помочь ей подняться в воздух. Но только кружилась на месте. Тут с дуба слетел лист, образовался плавучий островок, и Франсуа надеялся, что мошке удастся на него выбраться. Некоторое время она не двигалась. Может быть, устала или из осторожности не хотела тратить последние силы. Потом снова отчаянная борьба, неимоверные усилия, новые, все более широкие круги на воде, переливающейся, как муар. Но крылышки уже намокли. Они тянули мошку в глубину. Каким бездонным черным провалом, какой беспредельной бездной представлялась ей темная ледяная вода!

Привалившись плечом к склонившейся иве, Франсуа курил.

— Кому суждено…

Чувствовала ли мошка, что дубовый листок — спасение для нее? Она шевелила лапками, но они, намокнув, двигались все слабее.

Франсуа мог бы срезать прут, подтолкнуть листок к мошке, но предпочел увидеть все до конца.

Впрочем, при развязке он не присутствовал. Мошка выбилась из сил, но, пробыв несколько минут в неподвижности, походившей на смерть, опять зашевелилась.

— Франсуа, Франсуа! — закричала Жанна, бывшая в тот день в Каштановой роще. — За стол!

Разве Беби не пыталась сотни, тысячи раз… То, что он принимал за безразличие или благоразумие…

Она согласилась на мадам Фламан. Каждый вечер — теперь он был в этом убежден, — когда он машинально целовал ее в лоб или щеку, она, должно быть, принюхивалась к нему, спрашивая себя, было ли в этот день…