Руслан Белов - Встретимся через 500 лет!

– Об этом позже. Рассказывайте о Мегре.

– Хорошо. Профессор поручил ему расследование обстоятельств смерти Мартена, комиссар взялся и повел его весьма рьяно. Как раз в это самое время профессору удалось получить средство, регенерирующее сердце. Если не ошибаюсь, оно получается из каких-то там стволовых клеток. Оно, как и все чудодейственные средства, особенное. Особенное, потому что его надо вводить, в период максимального метаболизма, то есть когда организм и психика больного работают как паровоз на подъеме…

– И вы все вместе сделали его паровозом, и он развалился в самый неподходящий момент…

– Пусть будет так, – сказала Генриетта удрученно.

– Пусть будет. Пока.

– Рассказать теперь о Пуаро?

– Нет. Война войной, а обед по расписанию, сегодня Рабле обещал мне настоящие сибирские пельмени.

– А мышь?

– Что мышь?

– Вы обещали запустить ее мне в трусики.

– Потом. Доверяю ее вам, подкормите, чтоб стала большой и толстой, тогда и запустим.

– Вы знаете, я боюсь вас. Никого никогда не боялась, а теперь боюсь. И это мне по-женски нравиться.

– Не по-женски, по-мазохистки, – плотоядно улыбнулся Жеглов, и пропел, в такт ударяя кончиками пальцев по краю стола:

– Вы хотите сказать, что вы со всеми женщинами так?

– Почему со всеми? На всех тараканов не напасешься. Да, вот еще что… Давно хотел спросить. Вы говорили, что умирающий перед смертельной инъекцией получает все, что захочет…

– Да. Все, что захочет.

– Я тоже получу?

– Да. Если захотите. Но вы не умрете. Профессор вас вытащит. Может вытащить.

– Он бог?

– Кое в чем – несомненно.

– А если не вытащит, и я захочу Аляску?

– Получите Аляску. Объясните только, что это такое.

– Это полуостров.

– Получите полуостров.

– Это хорошо, сограждане будут рады. Ну, что, пошли на обед?

– Идите один, мне надо переодеться. Да, а как же баня? – встрепенулась. – Жерфаньон осерчает.

– Как-нибудь в следующий раз. Мне надо подумать, от чего очиститься, а что и поберечь.

– Вы правы. Я тоже об этом подумаю, а потом сходим вдвоем, да?

– Да. Обещаю. Ну что, пока?

– Пока. Я буду думать о вас.

– Я тоже. О ваших показаниях.

Помахав ей пальчиками, Жеглов пошел к двери.

– Вы забыли меня развязать! – прокричала растерянно вслед.

– Ах, да, – вернулся, развязал путы, посмотрел на покрасневшие запястья, сказал виновато:

– Ну и зверь же я… – и вышел вон.

Шел мокрый снег. Ветви сосен, придавленные тяжестью отходящей зимы, покрякивали от натуги. Ослепленные белизной статуи, пялили бельма на повсеместно белый свет; под одной из них Падлу кого-то охмурял. Жеглов шел, думая, не перегнул ли он палки с этой женщиной. «Нет, не перегнул, – решил он, неплохо ведь все вышло, как в кино. Вышло бы по-другому, шел бы сейчас, красный от баньки и со стыда. Эти француженки… Передок у них слабый, да, слабый… чуть что – юбки в сторону. А это кто такой? Ронсар? Похоже он».

Впереди – согбенная спина вся в снегу – шел Жак Ронсар. Это был тихий малозаметный тощенький человечек, которого Шарапов, первый остряк санатория, называл Тенью отца Гамлета. Поравнявшись с ним, Жеглов увидел, что Ронсар сосредоточенно крутит заводную головку карманных часов.

– А! Это вы, капитан? Прекрасная погода, не правда ли? – не прерывая своего занятия, обернул Ронсар к нему лицо.

– Хорошая погода, самое то, – согласился Жеглов. – А у вас, я вижу, часы на несколько суток отстают?

– Отстают? Да нет, они идут секунда в секунду. Просто я хочу поскорее оказаться в две тысячи шестисотом году.

– Ну и как? Движется дело? – капитан понял, что беседует с отъявленным пациентом профессора Перена.

– Да, движется. Вот вчера был восемьдесят восьмой год, а сейчас уже восемьдесят девятый.

– А сколько часов в день вы этим занимаетесь?

– Вы хотите подсчитать, сколько времени мне надо будет крутить стрелки, чтобы оказаться в две тысячи шестисотом?

– Вы схватываете на лету.

– Мне удается заниматься этим не более шести часов в сутки, – заморгал Ронсар. – Ведь надо еще принимать процедуры – им несть числа, есть, спать хоть немного, да и пальцы теряют чувствительность. И поэтому я достигну своей цели только лишь через три месяца.

– А к чему вам две тысячи шестисотый, если не секрет?