Игорь Губерман - Седьмой дневник

Преисполненный старческой благости,
всех любить расположен я внутренне,
но обилие всяческой гадости
мне приходит на ум ежеутренне.

И я был опалён огнями рампы,
но не был ей нисколько очарован,
а светом от моей настольной лампы
мне кайф куда острей бывал дарован.

За сроки кратковременных визитов
понять одно-единственное можно:
обилие двуногих паразитов
к России присосалось безнадёжно.

Нет никаких пока гонений,
живём и дышим, как хотим,
но дух – то волчий, то гиений —
везде и всюду ощутим.

Народ на Востоке горяч и жесток,
чужой там – как муха в борще,
и Запад есть Запад, Восток есть Восток,
а Ближний Восток – вообще.

Пришла пора загадочным годам,
иными стали стиль, замах и тон,
то – не по силам, то – не по зубам,
а то – не по уму, ослаб и он.

У меня претензий к жизни нет —
хуже видит, ходит вовсе плохо,
только ведь не подлая эпоха —
это я принёс ей сотни бед.

Мне приснилось, что везде вокруг меня
тьма писателей витала в облаках,
и текла их тихоструйная хуйня
на тетради и блокноты в их руках.

Много всякого – далёкого и рядом,
даже то, что высоко над головами,
я задел моим невежественным взглядом
и обидел некультурными словами.

Я раб весьма сметливый и толковый,
а рабством – и горжусь и дорожу,
и радостно звенят мои оковы,
когда среди семьи своей сижу.

Жалею людей после первой же стопки,
достаточна малая малость:
от низко посаженной девичьей попки
томит меня жгучая жалость.

Причудливо моё воображение,
там нету славословящих шумих,
но лестно мне его пренебрежение
убогостью возможностей моих.

Законы – это лишь ориентиры,
а не барьеры, стены и заборы,
в законах есть лазейки, щели, дыры
и даже есть прогрызенные норы.

Я душою леплюсь к очень разному,
и понятна моя снисходительность:
вкусовые пупырышки разума
потеряли былую чувствительность.

Есть люди – ярко красит сытость
их лица, смех, повадки, тон,
и эта свинская открытость —
поступков ихних камертон.

С утра немного ем без радости
и снова сплю. Встаю к обеду.
Я трудоголик был во младости,
но время вшило мне торпеду.

Взглянув со стороны, как я живу,
увидел я черты кошмара сущего:
похож я стал на жухлую траву
и дряхлого козла, её жующего.

Тот мир покуда нам неведом,
но близок день и близок час,
а кто уйдёт за нами следом,
уже узнать не сможет нас.

Что-то душа моя хнычет с утра,
что-то с утра её мучит —
то ли охота ей вон со двора,
то ли об выпить канючит.

В конце пришёл я к истине простой:
все в жизни приключения мои
о том же говорят, что Лев Толстой:
что много в нас и Бога, и свиньи.

На склоне лет мечты уже напрасны,
хотя душе и в том довольно лести,
что женщины ещё легко согласны
со мной фотографироваться вместе.

Время нынче – вовсе не плохое,
как ни жутки вывихи его,
но оно пронзительно глухое,
и никто не слышит никого.

Людей, в ком Божий дар заметен,
судьба сильней секла кнутом,
и нынче их на этом свете
гораздо меньше, чем на том.

Меня всегда влекло познание,
и я дознался до того,
что счастье – это понимание,
что ты не создан для него.

Мы так явно и стремительно стареем,
что меняться – и смешно, и неприлично,
я не стану уже праведным евреем,
даже сделав обрезание вторично.

Пока текла моя дорога,
меня и гнуло, и ломало,
уже я знаю очень много
и только помню очень мало.

В евреях я воспел, как мог,
их непомерные излишки,
и мне хвалу бы хмыкнул Бог,
умей читать Он наши книжки.

Хоть лёгкие черны от никотина
и тянется с утра душа к ночлегу,
однако же ты жив ещё, скотина,
а значит – волоки свою телегу.