Марк Хэддон - Крушение пирса

— В таком случае извините, что я вас спас. — Его слова должны были прозвучать неприязненно и насмешливо, но он и сам удивился, насколько точно они соответствуют чувствам, которые он сейчас испытывал.

— Как же мне, черт побери, холодно!

Он принес ей шарф, который несколько лет назад забыл в его доме кто-то из рассеянных гостей, приглашенных к обеду.

— Почему все-таки вы это сделали? — спросил он.

— Будто вы поймете!

— А вы попробуйте объяснить, может, и пойму.

— Вы просто очень стараетесь быть «милым». — И она, согнув пальцы, изобразила кавычки, словно ей лет пятнадцать. — Хотя на самом деле никому ни до кого дела нет.

Он даже губу закусил, до того она его разозлила. Просто удивительно! Теперь он уже не мог остановиться и сердито заговорил:

— Нельзя просто взять и отказаться от собственной жизни! — Разумеется, он думал о Тимоти, о тех ночах, когда его сын не являлся домой, о его ужасных, прости господи, полубездомных «друзьях», о том, как от этих «друзей» пахло. — Всегда ведь есть тот, кому ты не безразличен. Есть родители, братья, сестры, друзья, соседи, твой врач, учителя, у которых ты учился в школе и в колледже. Есть хотя бы тот жалкий ублюдок, которому пришлось вытаскивать тебя из реки… — Он немного задохнулся. У него никогда раньше не возникало таких мыслей, он не представлял, что жизнь каждого — и впрямь общее достояние, и каждый теряет частицу самого себя с каждой новой смертью, пусть даже умирает совсем чужой человек. А может, мелькнула у него мысль, он все еще питает отчаянную надежду на последнюю хрупкую связь, что сохранилась между ним и его сыном? Надежду на то, что, если осторожно потянуть за эту призрачную тонкую связующую нить, его все еще можно будет вернуть домой?

— Эй, стоп! — Она подняла руку каким-то почти комедийным жестом, но без малейшей улыбки. — Мне вовсе не нужны проповеди.

— Но я же чуть не погиб! — возмутился он, чувствуя, что больше всего ему хочется снова оказаться у себя дома в полном одиночестве. — Я вовсе не прошу вас рассыпаться в благодарностях, но вы по крайней мере могли бы отнестись к случившемуся серьезно.

Вместо ответа она снова скорчилась и принялась лить слезы. Но настоящие ли? Он отнюдь не был в этом уверен.

— Все-таки надо было мне отвезти вас в больницу. Мы бы хоть выяснили, не опасна ли рана у вас на ноге.

— Но я ведь вам сказала, что очень боюсь больниц. Очень-очень. — Теперь она, похоже, говорила правду.

— Боитесь, потому что?..

— И об этом я уже говорила. Там все пытаются влезть тебе в душу, в мысли, в мозг! — Она каким-то нервным движением приложила ко лбу руку, словно мысли у нее в голове были то ли невероятно ценными, то ли невероятно болезненными. Озноб у нее еще не прошел, она заметно дрожала.

Теперь ему, пожалуй, было почти ясно, что перед ним душевнобольная. Какой он идиот, что раньше не догадался! Да ему это и в голову не пришло! Ну да, она ведь пыталась себя убить. И совершенно этого не скрывала. И теперь он не знал, как ему с ней разговаривать. Среди его знакомых душевнобольных никогда не было.

А она продолжала — очень тихим голосом, словно опасалась, что ее подслушают:

— Все вещи на свете умеют разговаривать. — Ее голос звучал совсем по-детски, как у девочки лет двенадцати. Или даже десяти. Или даже восьми.

— Простите. Я что-то не понимаю…

— Разговаривать умеют деревья, стены, вон те часы и эта деревянная столешница. — Она коснулась стола, и на мгновение ему показалось, что она к чему-то прислушивается. — И ваши собаки тоже.

Она сказала это так уверенно, что он чуть не спросил: и что же говорят собаки?

— Ну камни обычно просто повторяют собственные слова, — сказала она, — снова и снова. Я камень, я камень… Идет дождь, идет дождь… Стены все время сплетничают. О всякой ерунде, которую им приходится выслушивать годами. А если зайти на кладбище, то можно услышать, как под землей друг с другом разговаривают мертвые.

Она совершенно точно сумасшедшая, подумал он, слова ее звучали вполне осмысленно. Как у вполне здравомыслящего человека, который просто живет в ином мире, абсолютно непохожем на наш.

Она слегка наклонила голову набок, как делают Лео и Фран, уловив интересный запах, и сказала:

— Этот дом несчастлив. — Ее слова вызвали у него куда более сильное раздражение, чем можно было бы ожидать. — Раньше мне казалось, что всем людям дано слышать подобные вещи. Я только потом поняла, что все это слышу я одна. — Она устало закрыла глаза и глубоко вздохнула. — Иногда мне хочется только одного — тишины.