Юрий Арабов - Чудо

Михаил Борисович был рожден государственным человеком. И осознание того, что он – человек не партикулярный, укрепилось лет десять с лишком тому назад благодаря рассказу одного приятеля. Этот приятель работал в закрытой поликлинике в Москве, обслуживающей исключительно членов Советского правительства. И проводя их плановые обследования, приятель был потрясен здоровьем пациентов, неуступчивым и непреклонным, как камень в горной гряде. В этом смысле Каганович ничем не отличался от какого-нибудь Молотова, а Молотов мог поспорить ледяным хладнокровием с самим Верховным. Кругом шла самая разрушительная за всю историю война, враг рвался на юг к заволжской нефти, уже была подготовлена тайная директива о сворачивании военных действий в случае потери Сталинграда, о переводе правительства за Уральский хребет и партизанской войне, если потребуется, в сотню лет... И при этом – кровяное давление, как у летчиков, оловянные, ничего не выражающие глаза, сердце, полное собой, и жесткие усы, о которые можно сломать гребешок... И приятель струсил. Он понял, что перед ним находятся люди из другой вселенной.

Он поделился своими опасениями с Кондрашовым, который в те годы завершал комсомольскую карьеру и готовился к прыжку на первые ступени обкомовской лестницы. Михаил Борисович выслушал его очень внимательно, примеряя на себя качества вождей своего героического народа. И нашел, что он очень похож на них, на этих вождей, во всяком случае, кровяное давление и сердце его никогда не подводили, даже тогда, когда он приказал жене сделать пятый по счету аборт. Единственное, что внушало сомнение, это его неуемная любовь к жизни, слегка нескромная на фоне всеобщей беспробудной нужды, да потерянный в детстве левый глаз, выбитый рогаткой.

Но все в его судьбе шло тем не менее как по маслу. Его жизнелюбие выдавали только розовые щеки. Друг, рассказавший ему страшную тайну, куда-то исчез, будто под землю провалился. Война отгремела, а глаз, правда, из специального стекла, вставили в Москве, слегка прикрыв его для достоверности серым веком.

И теперь, ощущая приехавшего из Свердловска корреспондента и сомневаясь на его счет, Кондрашов решил, что жизнь на этом не кончается, и даже более того, почувствовал приступ волчьего аппетита.

Он довез его до вокзала и выпустил из машины, как выпускают хищника из надоевшей клетки.

Гость шел широкими шагами, придерживая на голове шляпу, которая норовила слететь от холодного ветра. Кондрашов с шофером бежали за ним следом, едва поспевая.

На перроне стояла заиндевевшая электричка с распахнутыми дверями. По репродуктору дикторша объявляла что-то подлым неразборчивым голосом.

– Ну все, прощайте, – обернулся Николай к провожатым, протягивая им свою неготовую к рукопожатию ладонь.

– Когда выйдет статья? – вцепился в него Михаил Борисович.

– Когда главный поставит в номер. Сам же я ее напишу за полдня. Дело ведь ясное.

– Ясное-то ясное, – засуетился Кондрашов. – Но статью надо прислать к нам на согласование!..

– А это уже не про меня, – отрезал Николай, задохнувшись от подобной наглости. – Это – компетенция главного редактора.

– Вот как?.. Тогда прослушайте анекдотец. В приемной Бога звонит телефон. Ангел снимает трубку и говорит: «Вас к телефону, Господи!» А Бог ему отвечает: «Скажи им, что меня нет!..» – И уполномоченный весело засмеялся. – «Нет меня, нет!» Понимаете?

Николай вырвал руку из клещей Кондрашова и впрыгнул в электричку. Продвинулся вдоль деревянных сидений, ища удобное место. Помахал рукой провожающим.

Потом перешел в другой вагон, и стоящие на перроне потеряли его из виду.

С лица Кондрашова сползла искусственная веселость, оно сделалось весьма серьезным. Он вытащил из кармана пальто сухой злак, положил его в рот и начал тщательно жевать.

– Не повезло нам, Сергеич, – со вздохом сказал он шоферу, сглотнув и прожевав все. – Нутром чую, запорет дело.

– Мяса не жрет... А еще шляпу надел! – согласился с ним шофер.

Локомотив дал протяжный гудок. Раздосадованный и тревожный, Михаил Борисович подправил платком левое веко, чтобы оно не слишком обнажало стеклянный глаз, и решительным шагом пошел прочь с вокзала...

В это время из последнего вагона выпрыгнул на перрон Николай.

Был он в состоянии нервном, мятежном. В таком состоянии люди или делают революции, или кончают с собой на глазах окружающих. Начал озираться в поисках соглядатаев. Но они уже ушли в здание вокзала, эти глупые соглядатаи, очевидно, уверенные, что провернули сомнительное дельце и оставили его, Артемьева, знающего наизусть Гумилева и Ахматову, в дураках.