Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

Нине стало казаться, что для нее не осталось ни единого уголка, который не был занят бы княгиней де ла Стронци: и антидепрессивная скорая помощь, и разговоры о смерти композиторства, и даже материнская готовность выслушать — все было оккупировано итальянкой. Нине оставалась лишь постель. Но постель казалась Нине унизительной уступкой, как если бы ей бросили, оставили последнюю жалкую малость, которую тоже могли — при желании и безо всякого труда — отобрать. Как прозаической незатейливой бабе, как примитивной самке ей оставили великодушно все «радости плоти» и при этом совершенно заместили в остальном.

Нет, то была не ревность в прямом и буквальном значении слова, не соревнование, ведь ревность подразумевает горячую и неотвязную потребность вцепиться сопернице в волосы или хотя бы затаенное желание увидеть ее некрасивой, старой, опозоренной, беспомощной («чтоб ей пусто было»), а Нине на Франческу как таковую было наплевать. Пусть живет, пусть пьет свое кьянти и будет счастлива. Просто если бы Нина могла дать Камлаеву ощутимо намного больше, чем дает ему Франческа, все было бы по-другому.

— Ну, подумай сама, — убеждал ее Камлаев. — Ну, не было бы никакой Франчески вообще, не появись она в виде маленькой точки на горизонте или однажды исчезни с него, в нашей жизни бы что-нибудь изменилось? Ну разве было бы со мной хоть что-нибудь, исчезни она? Я хоть какую-нибудь опустошенность почувствовал бы? Поник бы, скис, на себя перестал быть похож? Да ничего не изменилось бы! Мы бы даже беднее жить не стали — в материальном смысле. Ну, написал бы я пару помоечных саундтреков к каким-нибудь помоечным блокбастерам вроде «Спецагента ФСБ ноль-ноль-семь», что-нибудь дешевое, грозовое-роковое в духе Ллойда Вебера, и мы не стали бы жить беднее. О какой зависимости от Франчески ты говоришь, когда мы даже материально от нее не зависим? Да что она тебе?

— Мне она ничего, — отвечала Нина. — Мне до себя есть дело. И я ощущаю себя такой же бесполезной и невидимой, как она.

— Да брось ты!

Но Нина — не бросала…

Появление Юльки в отеле произвело фурор. Большинство постояльцев (шведов и немцев), не привычных к покупке и объездке породистых русских кобылиц, провожали ее совершенно ошарашенными взглядами, потрясенные столь беззастенчиво предъявляемым телесным совершенством, настолько стройностью и соразмерностью членов, модельной удлиненностью конечностей Юлька отличалась от их собственных разжиревших и коротконогих жен. А может, она просто казалась им ожившей картинкой из порнографического фильма или с канала «Fashion TV».

Едва очутившись в номере, она… нет, не вылезла, а как будто, право слово, вышла из платья и показалась еще более неуязвимой и всесокрушающей, чем была. Отметив, что он «неплохо устроился», она шагнула к низкому зеркальному столику, изогнулась, показав ему во всей красе ту самую часть, которую ни в коем случае не надлежит показывать солдатам срочной службы и зэкам — хотя бы из чувства сострадания к ним, осужденным на годы одноночества и бромовых добавок в пищу, — схватила минеральной воды и, распрямившись, запрокинув голову, произвела продолжительный, неряшливый глоток (с красивым, как в рекламном ролике, сползанием по шее медлительного ручейка, который утек в ложбинку между ее тесно сдвинутыми лифчиком грудями).

Теория Фрейда о сублимации всегда представлялась ему неслыханным бредом — во всяком случае, по отношению к собственной, камлаевской, персоне: произведение, дело никогда не шли от чувственной неутоленности. Утверждение о том, что сексуальная неутоленность способна подарить человеку невиданный творческий взлет, не выдерживало проверки на практике; нерастраченная и невыплеснутая сексуальная энергия упрямо не желала трансформироваться в произведение; ни о каком произведении он не мог и думать, пока не пристроит к делу свой «смычок». О каком еще полете, о какой свободе может идти речь, когда только после секса ты и можешь быть полностью, по-настоящему свободным для сочинительства, делания? Неудовлетворенность ограничивает, а вовсе не распрямляет крылья: с «озабоченностью» так и будешь слепо мыкаться в поисках «входа», без простора, без неба, без свободного взгляда вверх… Сублимирующий и в творчестве на что ни посмотрит, увидит одни гениталии.

Чрезвычайно распространенное представление о том, что эрос и так называемое творчество связаны друг с другом по принципу сообщающихся сосудов, нуждается в серьезной проверке. И почему это столяр не сублимирует и просто желает «впарить» подруге после работы, а «художник» непременно обязан сублимировать? Тот факт, что практически все великие страницы и звучания проникнуты чувственными импульсами, совсем не означает того, что их авторы предавались сублимации и вытеснению. Скорее это авторы «Майн Кампф» и прочих «Катехизисов поллюционера» регулярно сублимировали. В результате вытеснения на свет появлялись дрянные книжонки, напечатанные на дешевой бумаге и призывающие к душегубству. И эрос, и любое человеческое искусство растут из одного и того же корня и потому, соприродные, однокорневые, не могут вытеснять друг друга.