Павел Федоров - Агафон с большой Волги

– Черт бы тебя побрал с твоим изобретением! – сердито бранился Михаил Лукьянович.

На столе были разбросаны замасленные инструменты, запасные части. За комбайнерским вагончиком золотисто колыхалась стенка пшеницы. В душном мареве стрекотали кузнечики.

У нескошенной полосы уныло стоял с застывшими крыльями могучий «степной корабль», словно с укором поглядывал на неудачливого изобретателя.

– Как могло получиться? – недоуменно разводил руками Мартьян. – Кажется, все до конца продумал…

– Не знаю, чем ты думал! А вот я, как дурак, уши развесил, поверил. Надо было просто сменить нож, и все. Теперь будем чиниться… Вон Глафира с Колькой работают без единой аварии. А мы, двое знаменитых, мало того, что плетемся в хвосте, машину гробим. Не могу я допустить такого позора! Повесят нам портянку…

– Хлеб очень густой, и стебель, как тростник, – вытирая замасленной тряпкой руки, сказал Мартьян, не переставая думать о своем изобретении.

– Нашел оправдание. Лучше скажи, что будем делать?

– Думаю, что надо еще разок попробовать.

– Все твои думки к чертям!

– Ты погоди. Не горячись. Понимаешь, я ночью еще одну вещь придумал…

– Нет уж, с меня довольно придумок! Ты мне лучше скажи, куда почти каждую ночь отлучаешься и возвращаешься неизвестно когда?

– Это никого не касается, у всех свои дела, – сумрачно ответил Мартьян.

– Не касается? Ошибаешься. – Соколов порывисто достал из кармана комбинезона портсигар и закурил. – Вот что я тебе скажу, друг, брось ты шляться по ночам возле Глафириного вагончика. Себя и семью нашу позоришь. Простительно Федьке, а тебе…

– Извини, Михаил Лукьянович, говорить на такую тему не хочу, – решительно заявил Мартьян.

…Полевой стан, где Глафира и Николай убирали на новом комбайне пшеницу, находился на отдельном участке, в двух километрах от опытного поля, где сейчас простаивали Соколов и Голубенков. В свободное от работы время Мартьян частенько приходил туда на огонек и подолгу засиживался у костра, слушая байки Архипа Катаурова, сторожившего по соседству бахчи и горох. Иногда Архип Матвеевич приносил парочку бархатисто-гладких или жестко-шершавых, чудесно пахнущих дынь, угощая механизаторов, говорил:

– Особый сорт, специально укрывал от постороннего глазу…

– Прячешь, значит? – поедая дыню, спрашивал Николай. У костра его могли задержать только дыни. Сменившись, он быстро переодевался и гнал на велосипеде на птицеферму. Там у него завелись свои делишки…

– А как же, сад-виноград! Испокон веков, первые дыньки и арбузики должен отведать караульщик. Тут уж он сам царь-государь… Вот недавно приезжает главный с мамзелью, спрашивает, нет ли спеленькой. Рановато, говорю, чуток попозже – милости просим. Идут мимо и не видят, как из-под сухой травки дынька-то на них желтым глазком поглядывает… Я даже дух ее слышу, а им и невдомек. Сжалился я потом над дамочкой, раскисла вся в жаре. Кукурузу он, что ли, ей показывал, шут ее знает. Повел я их к шалашу. Учуяли все-таки запах. Лежали у меня в сене две штучки, да только не такие, как эти. Те были подвернуты в стебельке, для скороспелости… Попотчевал и проводил до речки. Дамочке искупаться захотелось. Оно понятно, жарища!

Архип Матвеевич резал мясистую дыню на аккуратные дольки, сопровождал угощение прибаутками, но сам не ел.

– Почему же вы не едите? – спрашивала Глафира.

– Эк невидаль! Иногда утром побалуюсь холодненькой, чтобы натощак не курить, а так не особо тянет.

На костре медленно догорали тонкие осиновые сучья и сухой коровий кизяк, набранный около колка. Знакомо и отрадно пахло хлебом, дынной кожурой и сухими травами. В колке, за родничком, неугомонно верещал коростель, наполняя воздух звучным, свистящим перезвоном.

Покончив с дыней, Николай вставал, отряхивал помятые брюки, шел к будке, садился на велосипед и скрывался в темноте. То же самое на стане Соколова почти каждый день проделывал Федя Сушкин. Михаил Лукьянович, конечно, знал, куда мотается парень, скрепя сердце мирился с этим. Федя работал исправно, и трактор, таскавший комбайн, всегда находился в порядке, так что придраться было не к чему. Отлучки же Мартьяна раздражали Соколова все больше и больше. При встречах Глафира смотрела на деверя виновато и отчужденно. Может, не зря Агафья Нестеровна злословила о зяте, приплетая к нему Глафиру?

Мартьян все это отлично знал и понимал, но от встреч с Глафирой удержаться не мог. Иногда ловил на себе ее глубокий, пристальный взгляд, приводивший его в замешательство. Это бывало так редко и мимолетно, что Мартьян не доверял даже своему ощущению. Дома он появлялся только по субботам. Стараясь не встречаться с Варварой, выслушивал очередные упреки тещи, торопливо брал, что ему было нужно, шел в баню, мылся и стирал там же свое белье. Разрыв уже вполне определился. Сюда, на стан Глафиры, тянуло его непреодолимо.