Пётр Кожевников - Две тетради

Семнадцатое июня.

В понедельник — первый экзамен. Вчера вечером ко мне зашёл Генка. В руках у него была завёрнутая в газету бутылка. Спрос хочу ли я выпить? Конечно, да! Пошли к его тётке. Он мне про неё рассказывал. Говорил, что фартовая баба. Живёт тётя Зина далеко. На Шестой линии у набережной в Бугском переулке. Квартира коммунальная. Один сосед по полгода гостит в дурдоме, другой, молодой парень, ходит в загранку, а комнату его жена сдаёт. Квартира паршивая. Первый этаж. Пол дощатый со здоровенными щелями. Трубы ржавые, и текут. Ванны нет. Грязища.

Генкина тётка здорово пьёт и вообще… Раньше у неё была отличная комната в другом районе. Она жила тогда с одним кадром, который заставил её поменяться. А как переехали — скоро свалил. Вот она здесь и живёт. Родичи от неё отказались. Только Генка и ходит. Но ходит он, я думаю, не зря.

Когда мы пришли и позвонили, то нам долго не открывали. Наконец, голос, похожий на мужской, к спросил: «Кто пришёл?» Генка ответил. Звякнуло, и дверь отворилась. Перед нами стояла женщина, которую нельзя было назвать ни «средних лет», ни пожилой. Вид её был и неопределённый, и, в то же время вполне определённый. Первое, что можно было сказать, она — пьяница. Своей красной рожей тётя Зина смахивала на мужика. Ранее голубые глаза побелели. Волосы были сальные, крашены в белый цвет. Верхнего переднего зуба не хватало. Лицо её было как недоспелый гниющий помидор. Ну и тётя! Генка ведь мне не описывал её внешности, а только говорил, что ей сорок лет и всякое такое.

Встретила нас тётя Зина неприветливо. Наверное, из-за меня. «Привёл… Чего привёл… Ходят… Водят…» — бормотала она почти про себя. Одета она была в салатно-бежевое кримпленовое платье. Генка говорил, что это её гордость, за которую она очень боится — вдруг кто продаст? На ногах у тёти Зины были белые босоножки, а ноги все в синяках и царапинах. Генка развернул газету и дал ей бутылку. Она быстро взяла и как хищная птица склонила над бутылкой голову. Генка сказал, что мы поздравляем её с днём рождения, а Батя вот прислал спиртняшки. Бутылка была на пол-литра, полная.

Слева от входной двери было окно, почти вровень с землёй, напротив дверь дурного соседа. На ней висел замок, а через два стола от соседской двери был проход без дверей в коридор. Между входной дверью и туалетом стоял ещё стол и плита. Прихожая была одновременно и кухней. На стене против окон висела облупленная раковина. Налево по коридору была комната тёти Зины, а в конце — соседа-моряка.

Мы вошли в комнату. Там сидели мужик и баба. Они, по всему, тоже были пьяницами. Мужик пожилой, небритый, нос лилово-чёрный и всё остальное в том же роде. Рожа, как мороженая картошка с приставшей к ней землёй. Руки, как коряги, ими наверное невозможно застегнуть ширинку, поэтому она всю дорогу была распахнута. Одет он был в старые милицейские штаны и рубашку. Ботинки такие, какие носят в школу дети бедных родителей. У бабы волосы не по возрасту коротко острижены, выкрашены в чёрный цвет, блестят меньше, чем у тёти Зины. Зубов у неё не хватало изрядно, а рожа раскрашена так, что похожа на восковое яблоко. Раньше она, видно, была очень красивой, а сейчас похожа на внезапно состарившуюся девочку. Одета в василькового цвета платье в белый горошек, короткое для её лет и не скрывавшее её стареющего тела. Генка сказал, что зовут её Валентиной Степановной. Она работает на хладокомбинате, проверяет пропуска, и у неё всегда можно пожрать мяса. Валентина Степановна — подруга тёти, а мужик — дядя Саша, бывший милиционер, теперь работает вместе с тётей Зиной на комбинате, где делают торты и пирожные. Дядя Саша там грузчик, а тётя Зина — уборщица. Она берёт на комбинате масло, сахар, орехи — что удастся, продаёт, а на вырученные деньги пьёт. Когда не хочет для Генки что-нибудь сделать, то тот стращает её тюрьмой за воровство, и она ему всё делает.

Когда Генка меня со всеми познакомил, мы сели за стол. Я огляделся. Комната была меньше нашей. Потолки низкие. У стены, за которой живёт дурной сосед, стояла полуторная кровать с отбитой местами эмалью. На одеяле, какие выдают летом в больницах, горка грязных подушек. У противоположной стены стоял буфет, который, будто старый пёс, облез и протёр свою шкуру до кожи. В комнате было два окна. Света они не давали из-за дома, стоявшего метрах в двух перед ними. Между окнами стояла крашенная в фисташковый цвет тумбочка. На ней телевизор «Волхов». Генка говорил, что тётка взяла его напрокат. Телевизор сломался, и она боится его нести назад. Посреди комнаты стоял обеденный стол, накрытый для праздника. На изрезанной клеёнке в алюминиевой кастрюле стояла картошка. В общепитовских тарелках лежали солёные огурцы и грибы, селёдка. В алюминиевой миске был студень. Стоял ещё торт, который тётка заказала на комбинате к своему дню рождения. Генка говорил, что когда заказывают свои, то кондитеры кладут всего столько, сколько положено, а не как обычно. В широкой стеклянной вазе были насыпаны орехи и шоколадные обломки, из которых на комбинате делают пудру, чтобы посыпать изделия. А орехи кладут в косхалву. Тётя Зина вышла, а вернулась с полной сковородой жареного мяса. Вокруг стола стояло шесть стульев разного калибра, но добытых наверняка в одном месте — на свалке. Мы сидели на этих стульях.