Питер Хёг - Ночные рассказы

Более слабого человека внезапная слава сбила бы с ног, но только не Симона, принадлежавшего, по его собственному мнению, к поколению и к породе людей, отличающихся невиданной доселе стойкостью. На средства, что внезапно потекли к нему, он нанял непреклонного агента, поставив его между собой и публикой, и купил в центре Копенгагена дом — старое жёлтое здание с садом за высокой каменной оградой. Здесь он обрёл относительный покой в самом сердце тайфуна, здесь он мог работать, и сюда возникший вокруг его картин и его личности вихрь проникал в виде ласкового попутного ветерка поздравлений и животворного золотого дождя.

Он мог бы жить и работать в уединении. Он мог бы распорядиться вынести все свои картины из ворот дома и с безопасного расстояния наблюдать, как они взрываются, подобно шрапнели, в европейских столицах, но он не удовлетворился бы этим, поскольку вдобавок был ещё и оратором. Он чувствовал непреодолимую потребность подтверждать истинность своих картин словами, поскольку слово — это тоже своего рода кисть, и в своих мечтах, вооружившись этой кистью, Симон стоял перед публикой, слушая, как бурлит толпа, созерцая перед собой неокрепшие души, словно чистый холст, добивался электрического контакта и внимания и, наклонившись вперёд, накладывал свою собственную огненно-красную краску на бесцветные лица, взывающие к нему словно неисписанные листы. Вот почему те же огромные локомотивы, что с грохотом проносились через его картины, вскоре стали возить его, молодого пророка нового времени и новой истины, по всей Европе. Вначале он появлялся перед ценителями искусства, но постепенно начал выступать и на политических собраниях, а 2 августа 1934 года в Берлине он убеждал своих слушателей, что молодое европейское искусство поддерживает нового фюрера и рейхсканцлера Германии, и заявил, что существует только один Бог, и Бог этот — прогресс. К нему прислушивались из-за его славы, ему позволяли сказать больше, чем другим, из-за его молодости, и, таким образом, ему удалось в доступном и сжатом виде высказать идеи, которые в то время ещё не были ни чётко сформулированы, ни распространены. В речах Симона ощущалась та же свежая искренняя сила, что и в Берлине в 1936 году — на одновременном открытии Олимпийских игр и выставки искусств — когда он поднял своё бледное мужественное лицо к собравшейся публике, посмотрел на море людей и решительно, прямо сказал в микрофон, что в предчувствии великой войны, которой все мы с таким нетерпением ждём, нам следует вооружиться искусством, способным доходить до самых глубин души, и искусством этим может стать только живопись. Книги и музыка существуют для людей, больных сомнением; война и грядущие события повелевают нам созерцать и маршировать, а не гнить в концертных и читальных залах.

Нина пришла к нему так же просто, как и его слава или идея картины. Он дал объявление о том, что ищет экономку, поскольку сам не справлялся с хозяйством, и в один прекрасный день она появилась в его доме, и оказалась моложе его, и голос её был спокоен, когда она заверяла его, что поставленная задача вполне ей по силам. Говорила она на незнакомом ему диалекте, но в соответствии со своими теориями о том, что прошлое не имеет никакого значения, он ни о чём её не расспрашивал. Однажды, к своему удивлению, он обнаружил, что её присутствие в доме ему приятно. Потом он начал скучать по ней в своих поездках. И наконец он стал бояться уезжать от неё.

В один прекрасный день они оказались вдвоём в залитой солнцем комнате. Свет растворил черты девушки в золотом тумане, сконденсировав её фигурку в тёмный силуэт. Застыв на месте в неопределённом ожидании, Симон попытался проделать упражнение, к которому прибегал, когда перед чистым холстом его вдруг охватывало сомнение. Закрыв глаза, он опустошил свою память, а затем, медленно открывая их вновь, представил себе, что мир до этого момента не существовал, а словно картина создаётся в то мгновение, когда он снова видит его. И на сей раз этот метод подействовал. Прищурившись от света, он увидел, что рядом с девушкой стоит другая фигура, и, напрягая свои творческие способности, смог разглядеть, что это он сам.

Потом он поцеловал её.

В соответствии со своим убеждением, что все старые ритуалы смешны, Симон даже и не помышлял о браке, а в глубине души он был горд тем, что никогда не высказывал свои чувства иначе, кроме как в виде небрежных замечаний. Он уже давно поведал своей публике, что истинная сущность любви состоит в отсутствии каких-либо обязательств, и у него было приятное ощущение, что он тем самым оказался в хорошей исторической компании с целым рядом художественных движений, которые с середины девятнадцатого столетия особо подчёркивали свой авангардизм, пропагандируя свободную любовь.