София Кульбицкая: Порочестер или Контрвиртуал

— Что, доволен, да? Вот это я. А вот это у нас, оказывается, ты, — и он, резко наклонившись, поднял с полу перепачканный набросок, где за отпечатком рифлёной подошвы его кроссовка смутно проглядывал мой тонкий с изящной горбинкой нос. Алла считала меня очень ценной натурой и со смехом называла «воплощённым типажом польского аристократа».

— Нет, ну когда успел, гад? Когда успел?.. — выпустив из пальцев рисунок, плавно спланировавший к моим ногам, он закрыл лицо пухлыми ладонями, тихо всхлипывая и причитая. Я всё ещё не понимал:

— Да Вы что, дружище, это же пятиминутный набросок! Я даже и не позировал специально — так, сидел, чай пил…

Но договорить я не успел. Порочестер убрал руки от лица и я даже испугался, столько ненависти было в его выпученных глазах; вслед за этим он завизжал:

— Хватит дурочку строить!!! — и, подскочив ко мне так неожиданно, что я не успел ничего сообразить, сшиб меня с ног. Я не смог удержать равновесие… — и сам не понял, как оказался на полу, услышал только страшный глухой удар, потрясший, вероятно, весь дом, и успел подумать: «Как там Лена с её клиентом, испуганы, небось?..». А Порочестер, всей своей тяжестью пригвоздив мои плечи к паркету, уже приблизил губастую «хлеборезку» к самому моему лицу, будто собирался сожрать (как же он был страшен в эту минуту!):

— Как же я тебя ненавижу, гад!.. — его тонкий голос то и дело срывался то на шёпот, то на визг. — Как я тебя ненавижу! Ты мне с самого начала всё портишь. Ходишь за мной хвостом со своей смазливой рожей, ничтожество! А эти дуры и клюют. Ты уже отнял у меня Елену. Это из-за тебя у меня с ней ничего не вышло. Но тебе этого мало, да, вампир?.. За Аллу принялся, да? Мразь ты!!..

Я обречённо подумал, что вот сейчас-то он меня и придушит… но тут он внезапно перестал брызгать мне в лицо слюной и слезами — отпустил мои плечи и сам с кряхтением встал; отошёл к портрету, ещё раз мутно глянул на него — и, к моему ужасу, начал что-то искать на столе и подоконниках, бормоча себе под нос бессвязные угрозы и будто позабыв про меня.

И вот тут-то я по-настоящему испугался. Каким-то наитием я внезапно понял, что он хочет сделать. Всё, что я услышал до этого, меня опечалило, конечно, но нельзя сказать, чтоб слишком удивило — я ведь всё-таки учился в художественном вузе и насмотрелся на молоденьких, хорошеньких, ещё неискушённых в своём деле натурщиц, которые, бывало, взглянув на порождения кисти или карандаша лучших, перспективнейших студентов, впадали в схожую истерику. Одна, помнится, даже пыталась перерезать себе вены, крича: «Зачем мне тогда вообще жить — с такой-то внешностью?!» Слава Богу, спасли. А писавший её студент получил за свою живопись высший балл и даже, кажется, какую-то премию от МОСХ. Впоследствии девушка пообтёрлась, поняла, что к чему, и собственные изображения вызывали у неё уже не слёзы, а здоровый хохот, — если она вообще удостаивала их взглядом. А с тем студентом («лучшей кистью Москвы», по утверждению руководителя мастерской, седобородого профессора Колпакова) они стали добрыми друзьями.

Итак, всё это было очень понятно и даже забавно, хоть и немного грустно. Просто Порочестер ещё не научился понимать настоящую живопись, вот и не нашёл ничего лучшего, как приревновать Аллу к моему красивому графическому носу. А потом попросту накрутил сам себя; ну, это и вовсе было в его характере, у меня даже обидеться на него не получалось. Вот только набросков было жалко — я надеялся, что их ещё удастся привести в порядок. Но это ладно!.. Куда хуже было то, что теперь Порочестер навязчиво искал, как я догадывался, нож или бритву, чтобы эффектным жестом — иначе он не мог — располосовать непонравившийся ему шедевр. А нож-то вон он, да какой! японский, керамический. Они, видно, им фрукты резали. Лежит себе тихонько на подоконнике…

Я успел подскочить к Порочестеру и перехватить его руку за секунду до того, как сахарно-белое изогнутое лезвие коснулось холста.

— Вы что делаете, дружище?.. — крикнул я. — Ошизели, что ли?..

Но Порочестер вырывался, как взбесившийся зверь — откуда только силы взялись! — и хрипел: — Не мешай мне, гад, не мешай! Не твоё дело!.. — Взмах! — я не смог удержать его, — и лезвие снова просвистело в миллиметре от холста, а это было лучшее, написанное Аллой, лучшее из всего, что я видел!.. Мной начинало овладевать отчаяние. Ярость придавала Порочестеру силы, и я понял, что ещё немного — и он меня одолеет. Оставался единственный выход, чтобы спасти картину. Хорошо, что у меня-то, в отличие от Порочестера, ноги длинные! Изогнувшись всем телом, я зацепил носком сандалии тонкую ножку этюдника… — и тот с грохотом рухнул вместе с картиной, которую Порочестеру теперь было не достать, если, конечно, я и на сей раз не дам маху. Тюбики, кисточки рассыпались по всей комнате, но мне на это сейчас было наплевать.