— Хорошо. Попросите ее, — сказала врач медсестре. — И соедините меня с нервным отделением.
― Зуб ―говорит Софья Александровна и сплевывает в урну кровь. — Зуб, — сокрушенно качает она головой.
— Ну так очень же хорошо, — говорит Ира — Теперь у вас нет зуба и нечему будет болеть.
— Да, да, да, да.
— А вот Ира, — говорит Ирина мама какому-то молодому человеку, который идет с ней рядом по аллее.
— Это Петр Дмитриевич, Ира.
Ира застывает.
— Идем же. Ну что ты? Он и так уже полчаса ждет.
Ира подходит к Петру Дмитриевичу.
— Здравствуйте, — Петр Дмитриевич подает Ире руку. — Не ждали?
…Ира и Петр Дмитриевич сидят в кабинете. Раньше Ира никогда здесь не была. В кабинете стол, за которым расположился Петр Дмитриевич, и кушетка, обтянутая клеенкой. На кушетку села Ира.
Ира смотрит на Петра Дмитриевича, а Петр Дмитриевич на Иру. Оба молчат.
— Рассказывайте, — говорит Петр Дмитриевич.
Глаза у Петра Дмитриевича большие, серые. Очень красивые и немигающие.
— О чем рассказывать?
Ира не может оторваться от глаз Петра Дмитриевича и поэтому не может начать.
— Что хотите, то и рассказывайте.
Петр Дмитриевич улыбается. Улыбка у него детская. Ире вдруг ужасно хочется сказать ему об этом. «Неудобно, — решает Ира. — В другой раз». Но сказать хочется, и Ира начинает себя уговаривать: «Ведь будет же другой раз».
— Ну, — Петр Дмитриевич так пристально смотрит на Иру, что ей делается не по себе.
Ира отводит взгляд и, уставившись куда-то в угол, начинает:
— На госэкзамен нам дали десять дней. Девять дней я проплакала, а за один десятый прочитала всю литературу, которую надо было прочитать. Я помню, что, когда читала последние книги, челюсть у меня была сжата. И мне трудно было ее разжать. На экзамене, когда я вытащила билет, то ничего не могла вспомнить. И когда мне надо было уже отвечать, я сказала экзаменатору, что не могу сосредоточиться. Я попросила его задавать мне вопросы. На все его вопросы я отвечала, но как только он переставал меня спрашивать, я останавливалась, и сама ничего не могла рассказать. После этого экзамена я перестала читать. Потому что когда я начинала читать, у меня в голове делалось страшное напряжение и сжимались челюсти. Я переставала понимать, что я читаю. Напряжение в голове — это совершенно невыносимое состояние. Но я все время пробовала читать. Потому что меня рекомендовали в аспирантуру и мне надо было готовиться к экзаменам. Недели через две я смогла прочитать страницу, потом две, потом три. Так я довела до пятидесяти. Каждый раз я прерывала чтение, как только в голове появлялось напряжение. Если я не прерывала чтение и старалась себя пересилить, то на следующий день я снова ничего не могла прочесть и мне приходилось опять начинать с одной страницы. Врачи говорили, что у меня нервный срыв, переутомление и что это обязательно пройдет. Меня послали в дом отдыха. Там как-то я выпила пива, и вдруг мне стало лучше. Вот тут я и поняла, что у меня просто спазмы сосудов, тогда я стала пить сосудорасширяющие лекарства и заниматься.
Однажды я перезанималась. У меня начался сильнейший спазм, который никак не проходил. Я испугалась, что у меня будет новый срыв и станет еще хуже, и поставила себе на затылок спиртовый компресс. От этого компресса я всю ночь не спала, горела. Утром я увидела, что у всех лица кривые. Тогда я собрала вещи и уехала домой. Дома я не спала еще три дня.
А через три дня начались спазмы. Спазмы от всего: от того, что я говорила, от того, что слушала, от того, что поднимала голову. В комнате я могла находиться уже только в шапке. Но если раньше я могла снимать спазмы сосудорасширяющими лекарствами, то теперь, после спиртового компресса, они вызывали у меня такое расширение сосудов, после которого начинались спазмы еще хуже. В этом состоянии я и попала в больницу. А здесь мне назначили прогестерон, потому что когда был обход профессора, я не могла говорить. А Наталья Петровна ничего ему не рассказала про компресс, а только как я пошла в мороз в легкой косынке и что у меня после этого начала мерзнуть голова. А у меня тогда даже и не так она мерзла, как после этого компресса.
Ира старалась, чтобы Петр Дмитриевич понял: назначение прогестерона — это простое недоразумение. Профессор не знал, ему не сказали, что ей противопоказаны любые сосудорасширяющие лекарства, даже самые слабые, и пусть этот прогестерон вовсе и не является сосудорасширяющим и такое его действие лишь побочное (так ее уверяет теперь Наталья Петровна), но на нее, Иру, оно действует. У Иры была единственная надежда— на Петра Дмитриевича. Она понимала: если он не отменит уколы, их никто не отменит.
Читать дальше