Наталья Романова: Если остаться жить

Наталья Петровна выходит к Ире. На лице ее — участие и тревога.

— Мне все хуже и хуже. Я уже сто двадцать пять кругов сделала вокруг здания. Не могу остановиться.

— Ира, но ведь ходить лучше, чем лежать.

— Но вы же знаете — это у меня просто расширились сосуды, а потом начнут сужаться, и я снова буду лежать.

— Мы ничего не можем знать заранее.

Как мягко говорит это Наталья Петровна, как душевно смотрит. Но Ира чувствует, прошибить эту стену не в Ириных силах. Наталья Петровна ни за что не отменит лекарства, которое назначил профессор. Хоть тут умри.

— Хорошо, — смиряется Ира. — Ну, а зуб Софье Александровне тоже нельзя вырвать?

— Правильно сделала, что напомнила. Но у меня нет сейчас сопровождающих.

— Я пойду. Мне все равно сейчас, куда идти, лишь бы ходить.

— Это не положено.

— А чтобы пятые сутки у человека зуб болел, это положено?

— Вот видишь, как на тебя хорошо действует лекарство, — Наталья Петровна дружески треплет Иру по плечу. — Ведь у тебя еще позавчера не было сил о себе говорить.

Софья Александровна лежит на кровати на боку, подложив под правую щеку обе руки. Видимо, она согревает свой зуб.

— Софья Александровна, вставайте, — говорит Ира, — пойдемте со мной к зубному врачу.

Софья Александровна садится и начинает шарить босыми ногами по полу в поисках тапочек.

— Да, — говорит Софья Александровна, надев тапочки.

В коридоре перед кабинетом к зубному врачу много народа.

— Зуб, — говорит Софья Александровна и идет прямо к кабинету.

— Нельзя, тут очередь, — останавливает ее Ира, — надо подождать.

Но Ира сама не может ждать. Ира должна ходить. Софья Александровна остается сидеть в кресле, а Ира выходит на улицу.

Что же делать? Как отменить прогестерон? Если от двух уколов с ней делается такое, что же будет дальше? Какую глупость Ира сделала, что не дождалась дома того врача. Ей сказали, он ее обязательно вылечит. Петр Дмитриевич необыкновенный человек и необыкновенный врач. Он вылечил дочь одной их знакомой, которая заболела от личных переживаний и даже стала слепнуть. Но Петр Дмитриевич был в отпуске, и Ира легла в больницу. А теперь, когда он приедет, Ира уже, наверное, опять не сможет говорить. А нужно обязательно Петру Дмитриевичу рассказать все, иначе получится то же самое, что с этим профессором. Потому что, если бы профессор знал про спиртовой компресс, который Ира поставила себе на затылок, и что после этого компресса Ира не переносит никаких лекарств, которые хоть сколько-нибудь расширяют сосуды, Ира уверена, он бы никогда не назначил ей этих уколов. Зато теперь Ира может сколько угодно и говорить, и бегать, и вспоминать…

…Ты помнишь, Ира, как Алеша стоял в коридоре, закрыв лицо руками. И ты это увидела, посмотрев в зеркало. Ты случайно посмотрела в это зеркало, которое висело в коридоре. Он не знал об этом и не видел, что отражается в зеркале. А отчего он так стоял? Оттого, что ты, Ира, сказала ему, когда он открыл дверь и ты увидела, что это он (а ты знала, что он пошел к товарищу, а вовсе не к тебе), ты сказала ему, что думала, будто чудес на свете не бывает. Вот и все, что ты ему сказала. А он остановился и закрыл лицо руками.

А ты помнишь, Ира, того шофера грузовика, с которым ты ехала. Ты тогда была необыкновенная. И ты ехала, и рядом этот шофер, которого ты вовсе и не знала. Но он тоже видел, что ты необыкновенная. Только он не знал отчего. А ты, Ира, знала, потому что все время помнила и чувствовала, что он у тебя есть (Алеша есть). И когда ты приехала, ты сняла трубку, и позвонила Алеше, и сказала ему только, что ездила на грузовике.

«Рядом с шофером?» — спросил Алеша.

И он тут же приревновал тебя, потому что ему казалось, что главное — это ехать в машине. И что если ты едешь в машине, то неважно, кто рядом, но обязательно должно возникнуть в машине нечто необыкновенное, как тогда, когда ты ехала с ним и вы не могли ни двинуться, ни говорить и сидели как две застывшие мумии.

А еще ты помнишь, как он расстегнул твою молнию. Эта молния была на платье. Она была сбоку и совсем маленькая. И вовсе ее ни к чему было расстегивать. Он ни к чему и расстегнул. От шалости расстегнул. И тут же застегнул. Но только, когда ты потом осталась одна, тебе все казалось, что у тебя внутри что-то расстегивают, когда ты вспоминаешь про ту молнию,

А тетя, твоя тетя, Ира, ни на кого не похожая, словно на роду у нее было написано делать все не так, как люди делают, и не понимать при этом, что она делает все не так, как принято, да и не только как принято, а как человеку от природы свойственно, эта тетя твоя наконец сказала: «Да поцелуйтесь же».