Лауро Мартинес - Лоредана

Когда я вернулся в тот день, Икс подошла к двери с торговцем и слугами. Все еще объясняя им их поручения на своем звучном венецианском наречии (они уже уходили), она пригласила меня подняться наверх. Я привожу здесь все эти скучные подробности, потому что живительная причина моих действий была в них, этих мелочах, иначе как могла бы она наполнить собой все целое?

Позвольте мне напомнить себе, что церковные уложения предупреждают нас об опасностях неестественного наслаждения: о предательской опасности согрешить повторно в удовольствии, полученном от воспоминания о грехе во всех его деталях. И все же подробности этого отчета содержат разгадку моих деяний, причину и цель каждого моего шага.

Когда Икс поднялась наверх, я как раз пытался проверить, не придет ли в себя ее несчастная сестра, если мягко читать над ней молитвы, но она лежала вытянувшись и абсолютно неподвижно, если не считать легкого и неуверенного дыхания. Мы вновь опустились на колени и помолились за нее. Умирающая сестра, святая покровительница нашей любви, еще раз оказала непосредственное влияние на жизнь. Мы прошли в соседнюю комнату, и Икс предложила мне сесть на мое обычное место, на стоящий у стены стул с прямой спинкой. Я раньше часто сидел на нем и ждал, пока Икс приготовляла свою сестру к моему приходу. На этот раз, спросив, не желаю ли я выпить, она вернулась со стаканчиком красного сладкого вина. Когда я встал, чтобы принять его из ее рук, она усадила меня обратно и сама поднесла его мне. Наши взоры были прикованы друг к другу. Я сидел и потягивал вино, пока она не коснулась моего лица обеими руками, тыльной стороной обеих ладоней коснулась она меня, и вновь в глазах ее появились слезы. Я поставил стакан на пол, на освещенное пятнышко в затемненной комнате, и между нами не было уже никакого пространства, а кругом не было ни звука. Ничто вокруг нас не двигалось. Двигались мы. Я притянул ее к себе. Я сидел, а Икс сидела у меня на коленях, ее шелка и белье ползли вверх, по мере того как я поднимал их, чтобы найти ее, нашел ее и продолжал искать. Если бы мы закрыли глаза, мы бы стали одним целым, но мы не закрывали их, чтобы увидеть, насколько это возможно, самые дальние пределы нашего бытия. Я жаждал стать ею. Собственное «я» было мне не нужно, мне хотелось только ее «я», и, пока мы поднимались и отклонялись, это произошло. Я чувствовал, как тяжесть ее нежности поглощала меня, и я настолько вышел за пределы самого себя, что превратился в нее. Утрата есть наиболее полное обладание.

Впоследствии я снова посетил ее сестру, так и не пришедшую в сознание. Все ее тело бездействовало, и только кости лица выдавали прежнюю твердость; ее руки напоминали нагруженные пеплом лопаты. Никогда еще я не молился за нее так горячо, никогда еще я не чувствовал своего долга так остро. Стук в дальнюю дверь достиг моих ушей. Позже Икс сказала мне, что приходил ее отец, чтобы переменить одежду и снова уйти во Дворец.

На следующий день я пришел в дом поздним утром. Умирающая сестра все еще была в глубоком обмороке. Часть родственников уже приходила навестить ее, другие должны были прийти днем. Но когда закрывалась большая входная дверь, основная часть дома, стоявшего очень высоко и укрытого от шума Большого канала, становилась почти столь же тихой, как и моя первая цистерна; казалось, я мог расслышать солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели в ставнях больших окон. Мадонна Икс ассоциировалась у меня с негласным уговором молчания, с тайной всей ее прошлой жизни, о которой мне ничего не хотелось знать. Пусть все будет так как есть, думал я. Мы постоянно болтаем о рае, но кто хоть раз слышал его звуки? Есть ли в нем звуки? Наш рай — в полной тишине и молчании. Икс сидела. Солнечные блики падали рядом с ее креслом. Я сидел перед ней на полу, и когда она двигалась, я видел, как свет дрожал на ее лице и прядях волос вспышками золота и меди. Она подалась вперед, положив руки мне на колени, глядя мне в лицо, словно пыталась навсегда удержать его в памяти. Мы поменялись местами, и вот уже мои глаза искали ее лица, чтобы запечатать его черты в самих костях моих.

О чем мы говорили? Какие слова употребляли? Слова и разговоры значили меньше всего. Зрение было для нас первостепенным, затем шло осязание, чувство, которое в наибольшей степени связывает нас с этой бренной землей. Я узнавал ее по тому, как она прикасалась ко мне, и я узнавал себя по тому, что, как я теперь понял, должно было мне принадлежать. Я прятал свое лицо у нее на груди, и она окружала, окутывала и обнажала меня, пока все мое одиночество не улетучилось.