Лауро Мартинес - Лоредана

Кто-то решил, что мне следует внезапно умереть. Но как я мог поменять свои маршруты и распорядок дня, не изменив своим обязанностям? Скрыться, отказаться от духовных дел и от Третьего Города? Нанять тайных телохранителей для своей защиты, как делают некоторые священники и кардиналы в Риме? Конечно нет, все это было невозможно. Но мне никак не удавалось быть в должной мере осторожным. Поэтому каждый день я жил под угрозой смерти. Что-то надо было сделать.

Третий Город, признаюсь, раскололся. Небольшая группа отделилась от нас три года назад. Я знал своих будущих убийц, их было трое. Они были охвачены звериной злобой. Третий, так я буду его называть, был францисканцем и должен — у меня есть все основания полагать — извлечь урок из судьбы других двоих, мирян. В соответствии со своим положением я держал совет с членами моего кружка за пределами Венеции. И вот что случилось: этих двоих убили.

Отец Клеменс, эта расправа произошла с моего согласия, я несу ответственность за убийство двоих людей. Я убил, защищая себя, но ни на минуту я не полагал, что это деяние правильно.

Это надо было сделать во имя Третьего Города, и я бы сделал это снова. Но меня это мучает, по ночам я просыпаюсь в холодном поту, ибо убийство по любой причине — всегда нечестивое деяние, жестокая кража божественного дара. Я раскаиваюсь, я чувствую глубокую и искреннюю печаль, но какой в этом прок, ведь, как я сказал, я бы снова совершил это преступление против Христа.

Я вижу, как за моими рассуждениями проступает лик смерти. Убивать грешно, а убивать по необходимости? Оправдывает ли нас необходимость? Можем ли мы делать зло для того, чтобы творить добро? Может ли высшая моральная необходимость принуждать к злу? Нет, нет, такие размышления — колыбель злых намерений. Тогда давайте посмотрим на это по-другому: наказать зло не есть зло. Но кто может сказать нам, что есть зло, кто его определяет? Правительства, советы, церкви, соседи, общины, просто люди? Как же так, если они склонны к ошибкам, грешны, пристрастны, самоуверенны, непостоянны, горды? И все же они кричат: «Давайте убьем этого, он плохой!»

Да, давайте убьем этого, раз уж мы живем в царстве животных и полного абсурда…

Я вновь и вновь прохожу по этому порочному кругу и не нахожу выхода. Посему я могу только отдаться вашему милосердию, отец Клеменс. Лишь ваши молитвы и благословение смогут спасти меня от этого греха, потому что раскаяние мое немедленно тонет в трясине противоречий. Я ничего не могу разглядеть ясно и прямо. Да поможет мне Бог!

А теперь расскажу о заговоре.

В самом начале делом Третьего Города была только медитация. Его члены пытались вообразить высший город, простирающийся, подобно мечте, над исчезающими вдали песчаными отмелями лагуны. Со временем они находили все больше и больше последователей в нижней и верхней Венеции, в Падуе, Виченце и других городах под властью Республики. Они действовали очень осторожно. О том, что я вошел в группу, мне сообщили последнему.

Вернувшись из Сирии, я стал призывать к активным действиям. Я спорил яростно, хотя я не принадлежу к типу горячих голов. Мне возражали, что Царство Божие не от мира сего, а я отвечал, что мы и не ищем его здесь, это было бы глупо. Напротив, мы желаем вещи предельно практической: солнца и справедливости, уже достигнутой в других городах.

Поскольку призыв к действию исходил от меня, я был избран эмиссаром и отправился, в своей доминиканской рясе, в Виченцу и другие близлежащие города, чтобы сообщить о новом плане нашим людям на местах. Эти встречи, всегда окутанные аурой религиозности, стали для меня настоящим испытанием, в некоторых случаях приходилось горячо спорить и убеждать, особенно когда единственным препятствием был страх наших соратников. В иных случаях, когда сообщения наших осведомителей и мое собственное впечатление от группы вызывали опасения, я угощал их пресной смесью религиозных идей — хлебом и молоком, а не нашим истинным планом. Ибо один предатель мог выдать всю пятерку.

Это может удивить вас, отец Клеменс, но мне известно, что вы и ваша семья в Падуе однажды чуть не попали под карающую длань Совета Десяти и что в юности Совет продержал вас в тюрьме шесть лет, несмотря на вашу невиновность. Поэтому, чтобы не компрометировать вас, я не буду называть имен… [здесь рукопись повреждена водой] сопротивление.

Если бы с целью уничтожения верхней и нижней частей города и соединения их в один нам пришлось бы захватить несколько аристократов и держать их в заточении, пока реконструкция не будет завершена, погубило бы это мою душу? А если бы, в худшем случае, тем из них, кто решился бы на вооруженное сопротивление, пришлось умереть, разве не столкнулся бы я с еще большей опасностью? Конечно да — даже если рассматривать их смерти как неизбежные жертвы в столкновении добра и зла. Вот оно опять, это столкновение. Посему вы имеете полное право спросить, а кто, собственно, я такой, я — монах и священник, чтобы решать, что есть добро в мирских делах. Я отвечу, что пути добра и зла не разделяются на два разных порядка существования, духовный и преходящий. Такое разграничение — софистика. Кесарю — кесарево? Но разве кесарю позволено калечить род человеческий, при условии, что он не вмешивается в дела церковные? Странная вольность. Предводители венецианской знати прекрасно знают, что для них добро: отбирать солнце у нижнего города и самим нежиться в его лучах. Как могу я сомневаться, что их понимание — зло?