Лауро Мартинес - Лоредана

Коротко говоря, они готовы были пойти на любую жестокость в своей решимости уничтожить дожа, и в течение нескольких часов в ночь на 17 апреля 1355 года Марина Фальера допросили, вздернули на дыбу, подвергли пыткам и обезглавили — горестное событие, ставшее самой черной страницей в истории Венеции.

[Опущено: страницы, посвященные свержению дожа Франческо Фоскари в 1475 году]

Содомия, это грязное и опасное преступление, — еще одно свидетельство жестокости и лицемерия Лореданов. В начале мая 1408 года, когда Совет Десяти разоблачил тайную секту содомитов, в которую входили люди как из верхнего, так и из нижнего городов, Лореданы, чувствуя подъем общественного страха и отвращения, возглавили партию, требовавшую для обвиняемых самого страшного наказания, то есть сожжения, каковой приговор и был вынесен нескольким не особо знатным дворянам. Двадцать восемь лет спустя, когда Андреа ди Леонардо Лоредан был застигнут ночью in flagrante [3] С поличным (um.). с одиннадцатилетним мальчиком из нижнего города, Лореданы поспешили замять дело, и Андреа приговорили лишь к выплате смехотворной суммы в семь дукатов в пользу семьи простых челядинцев, родителей мальчика.

Как с содомией, так и в случаях коррупции, насилия и скандалов с монастырями, которые оказывались подобием публичных домов, верно одно: когда в дело вовлечены члены их собственного клана, Лореданы всегда требуют терпимости и снисходительности, но когда они могут извлечь выгоду для своего имени и состояния из кровавой жестокости, они присоединяются к партии непримиримых. Я допускаю, однако, что в этом отношении они не отличаются от Морозини, Контарини, Дандоло и других правящих семей.

Низкая, отвратительная, злая исповедь — вот что подумаете вы, отец Клеменс, а что еще вы можете подумать? Поэтому я хочу предупредить вас прямо сейчас: она будет еще отвратительней, Боже, помоги мне, если я стану описывать события так, как они происходили, и я описала свое третье низменное деяние в точности, как оно было, чтобы вы поняли, как низко я пала в своем грешном желании отомстить Марко. Вы могли бы сказать, что я жаждала насилия от Агостино или даже (раз уж все пошло так) что я сама набросилась на него в порыве наслаждения. И ведь я не перестала совершать этот грех, — как я могла? — Марко не собирался прекращать, история не должна была стать достоянием сплетников верхней Венеции, никто ничего не знал, грех держался в тайне, он, как мерзкая гадина, постоянно был во мне, поэтому я продолжала бесчестить Марко даже в своем воображении, ведь он то же самое делал со мной. У меня не оставалось больше чести, только маска дамы, гордо ходящей к мессе по воскресеньям, кроме того, вспомните, что именно он положил начало этому падению, насилию и распутству, и только он, муж мой, обладал властью прекратить его, я этого сделать не могла. Скажу еще, что ни разу не выказал он сожаления, печали или стыда и что он прикасался ко мне только для того, чтобы отдать мое тело Агостино, который знал, что в тот, третий раз я украла удовольствие, в конце концов, я цеплялась за него. Теперь я понимаю, почему я снова не обратилась к отцу, не написала ему обо всем в письме: я погрязла в грехе и не желала отказываться от него, хоть я и приводила себе другие причины, почему не говорю ему. Я признаюсь в этом в первый раз; итак, вы видите мое падение и понимаете, почему Агостино начал думать, что оказывает мне большую услугу каждый раз, когда Марко отдавал меня ему. Только так Марко мог удовлетворить свои змеиные желания, и только так Агостино мог удержать его.

Так мы и жили втроем, каждый хотел чего-то своего, все трое погрязли в странном грехе, но я была хуже всех, потому что я понимала, что это зло, а они, думаю, не понимали, я же видела, что все мы варимся в котле похоти, а они смотрели только друг на друга. Кроме того, Боже мой, я ведь была флагманом чести, прекраснейшим цветком Венеции, возможно дочерью будущего дожа, я носила два самых гордых имени города, Лоредан-Контарини, и я глубоко погрязла в нечистом грехе со своим мужем и его любовником. Итак, повторю, что, несмотря на то, что я только что признала, после всех неприятностей с недугом Квирины, бросивших тень на меня и моего отца, мы не могли вынести еще одного скандала. Что тогда? Время шло, и грех становился все страшнее, потому что для возбуждения Марко постоянно требовалось что-то новенькое, пока эти двое не дошли до предела, когда, связав меня и раздвинув мне ноги, Марко сам, своими преступными пальцами, приоткрыл плоть мою для Агостино, а еще несколько недель спустя засунул его сучковатый ствол мне в рот. А что делала я? Я соревновалась с ними в похоти, и я выиграла. Они завязали мне глаза, но когда этот предмет засунули мне в рот и я почувствовала его травянистый вкус, все поплыло в моей голове, внезапно меня перестало заботить, что Марко заметит, как мне это нравится. Это была вершина моей мести: мой благородный муж из могущественного дома Контарини подавал мне удовольствия, как лакей, и я жадно сосала, пока весь сок не пролился мне в рот, и я представляла себе, как моя теплая моча течет по лицу Марко и капает с его великолепных локонов.