Лауро Мартинес - Лоредана

Это приглашение взволновало меня. Разве нас не приучили видеть, что жизнь — это паломничество, путешествие путем проб и ошибок? Мои чувства уже не связывали меня ни с университетом, где правил мой благородный господин Джанфранко Савелли, ни с городом, где доктора права щеголяли в мехах и каждый модный адвокат читал Петрарку и писал возвышенные любовные сонеты. Я был готов отправляться на следующий же день и ответил немедленно. Через четырнадцать недель прибыли документы. Мои доминиканские братья сердечно простились со мной, но ничего не знали о предстоящих мне поездках, кроме того, что меня внезапно вызвали в двухъярусный город. В этом не было ничего особенного. «Венецианец с флорентийским языком» — таково было мое прозвище — отправлялся домой. Мне предстояло прибыть в Венецию на пять дней, чтобы познакомиться с двумя ее душами, верхним и нижним городами, и встретиться с членами Третьего Города, после чего я должен был сесть на галеру до Александрии и оттуда отправиться сушей в Иерусалим.

Теперь я уже не смогу передать свои первые впечатления от родного города, потому что они смешались с позднейшими, а Венеция и так скоро займет свое место в этой исповеди. Отмечу лишь, что из всех описаний, которые я до того читал или слышал, ни одно не подготовило меня к тому, что я увидел, когда подъехал к двум городам над водами со стороны Кьоджи. Венеция, казалось, плыла, парила над огромной водной чашей. Башни и трубы, шпили и статуи разрезали небо. Карнизы, колоннады, огромные симметричные окна разбегались в разные стороны. Отчетливо проступали два яруса, две гигантские массы бледного камня. Мне хотелось, чтобы это первое впечатление длилось вечно. Мне льстило сознание того, что я рожден в Венеции, что я вышел из этой соленой воды, песка, кораблей, огромных свай, вбитых в морское дно, туманных небес, огромных каменных глыб и запахов моря. Как будто место, место на грешной земле, может коснуться души! Хотя почему бы и нет? Ведь благодаря нам вечное и временное соприкасаются друг с другом, если мы не пытаемся отрезать себя от всего земного. Если же отрежем себя от всего земного, то как сможем тогда испытать и познать себя? Душа проверяется на земле.

Я расположился в монастыре Сан-Доменико-ди-Кастелло и стал готовиться к длительному отъезду, предписанному моими духовными руководителями. Я познакомился лишь с двумя соратниками моего доминиканского наставника, венецианским дворянином и врачом из нижнего города. Три дня мы истово разговаривали о Третьем Городе и моей предстоящей миссии в пустыне и в Иерусалиме. Поскольку они оба побывали в Святой Земле, мы обсудили и ожидавшие меня опасности: обжигающие песок, камень и солнце, черствый хлеб и бобовые пасты, изнуряющие болезни и нападения бандитов, а также тяжелые испытания веры. Они составили мне компанию и показали нижний город. Тусклый свет и редкие солнечные лучи, едва пробивавшиеся сквозь верхний ярус, привели меня в ужас. Мои новые друзья привели меня на угрюмую пьяцетту и показали колья, вбитые в невысокую платформу: место расправы с государственными изменниками. Но у нас было мало времени, мне надлежало спешить. Я ехал в Иерусалим инкогнито, не как священник, поэтому — да простит меня за это Бог — мне чисто выбрили голову, а следующие два дня я почти полностью потратил на покупку одежды, белья, головных уборов, обуви, лекарств, посуды и матраса. Я должен был выйти в море на двухпалубном судне «Контарина». Третий Город покрывал все расходы; кроме того, я получил кошелек с венецианскими дукатами и рекомендательные письма в Иерусалим и Дамаск.

Настал день моего отъезда. Около ста семидесяти паломников поднялись на борт галеры, среди них тридцать женщин и двое отшельников с осунувшимися лицами. Большинство путешественников прибыли из Германии, Франции и Италии. Женщины были закутаны с головы до ног, включая большую часть лица, как девушки из верхней Венеции. Итальянцы были в основном ростовщики и купцы, некоторые из них очень боялись за свою душу. В то самое мгновение, когда мы пустились в плавание — это было в начале августа, — на меня снизошел покой, какого я раньше не знал, и это чувство сохранялось в течение нескольких недель, даже когда судно жестоко качало и мои товарищи молились и плакали, думая, что пришел их последний час. Иногда присоединялся к общей молитве, но исключительно как светское лицо. Путешествие до Александрии заняло двадцать четыре дня, и мы лишь однажды пристали к одному из греческих островов.