Константин Сергиенко - Самый счастливый день

Я слушал вполуха, спеша поправить ошибки в тетрадях. Перед уроком мне нужно было забежать под лестницу к Егорычу, я раздобыл для него кармин и две колонковые кисти. Последнюю тетрадь я досматривал стоя, но тут до меня дошёл наконец торопливый досказ фельетона:

— …как много случайностей! Случайно приходит в церковь, случайно проникает в ряды комсомола. В тот день, когда комитет разбирает её дело, у неё случайно поднимается температура. Её приходят навестить, но она случайно выздоровела и случайно не оказалась дома. Какие ещё могут оказаться случайности?..

Я чувствую, как лицо моё наливается кровью. Оглядываюсь. Беспомощно, гневно. Розалия встречает меня ласковой улыбкой. Химоза смотрит в учебник. Конышев в окно.

— Может, случайно она не та, за кого мы её принимаем? Может, случайно…

Дверь открывается. Оживлённо беседуя, входят Лилечка и Розенталь.

— …или друзья и подруги, жизнь целого класса и всей школы для неё только мелкий случай? Или, быть может…

Я подхожу к репродуктору, протягиваю руку. Намерение моё очевидно.

— Дайте дослушать! — взвизгивает Розалия.

Я бормочу что-то, хватаю шнур, дёргаю с силой. Весь репродуктор срывается со стены, с грохотом падает на шкаф. Мимо ошеломлённой Лилечки, мимо опешившего Розенталя выхожу из учительской и хлопаю дверью. Сверху сыплется штукатурка.

Вызвал директор.

Лицо огорчённое. Вздохи. Ёрзанье грузного тела в скрипучем кресле.

— Вы, это, Николай Николаевич, набедокурили, оскорбили…

Холодно:

— Кого оскорбил?

Директор пригладил остатки пробора.

— Я понимаю, дело молодое, горячее. Но зачем же стулья ломать?

— Стульев я не ломал.

— Я это так, по литературе. Помните, мол, Македонский герой… ну и так дальше.

— Кого же я оскорбил, Фадей Поликанович?

Он посуровел.

— Зачем репродуктор сорвал? Технику гробите, понимаешь…

— Случайно. Я не собирался срывать. Хотел выдернуть шнур. И посудите сами. Сижу, занимаюсь. В учительской должна быть тишина. Может, мы ещё в классы поставим? Вместо уроков будем радио слушать?

— Хитрите… — Директор постучал карандашом по столу. — А Розалию Марковну оскорбили? Старой крысой назвали?

— Я не называл её старой крысой.

— Ну что вы, голубчик. Розалия Марковна член партии, обманывать не станет. Так и сказала: «Старая крыса».

— Зачем мне её называть?

— А бог тебя знает. Вон ты какой сердитый. Репродуктор разбил.

— Кто ещё слышал?

— Вы что, на суде? Вам свидетелей надо? Знаете сами, Павел Андреевич глуховат, Анна Григорьевна химию проверяла. А Розенталь с Сахарновой, те и вовсе только вошли.

— Значит, никто не слышал?

— Сама, сама слыхала! — Директор повысил голос. — Член партии, понимаешь! Член партии будет врать?

— При чём здесь член партии?

— А при том… В общем так, дорогуша, давай извиняться.

— Не в чем мне извиняться, Фадей Поликапович. А за репродуктор я могу заплатить.

Он долго молчал, постукивая карандашом.

— Играешь с огнём, Николай Николаич. Мой тебе совет, извинись.

— Да не было «старой крысы», Фадей Поликанович! В чём же мне извиняться?

— Не было, было. Голову мне морочат… На тебя уже много жалоб.

— Можно узнать, какие?

— Это педсовет тебе скажет. Дождёшься, смотри. Приедет комиссия, устроит вам пампердон. Распустились! Вон ученики вас с Давыдовым в «метро» засекают. Это дело учителям пропадать в пивной? Дома сиди. Потребляй, чтоб никто не видел. И это… нашёл кого защищать. Ничего не знаешь, лезешь, куда не надо!

— Я никуда не лезу.

Он грохнул рукой по столу, карандаш разлетелся в куски.

— Будешь, говори, извиняться?

— Нет!

Лицо его побагровело, на лбу вспухла синяя жилка. Он тяжело дышал.

— Зинок!

Испуганное лицо секретарши.

— Водички дай…

— Да вот она, Фадей Поликанович, в графине.

— Налей.

Стуча зубами о край, выпил стакан воды. Слабеющим голосом:

— Ступай… и подумай. Мой тебе совет… Ступай, ступай.

Дальше всё покатилось, как снежный ком. Вечером ко мне вторгся хмельной Котик. Он был возбуждён и смущён одновременно.

— Старик, против тебя готовится акция.

— Догадываюсь, — сказал я.

— На кой чёрт ты обругал эту идиотку?

— Ей просто послышалось.

— Ну да!

Накануне я полюбопытствовал у Розенталя: неужели из моего бурчанья могли сложиться зловещие слова «старая крыса»? Помявшись, Розенталь ответил: «Что-то в том роде и было, но, милый друг, не волнуйтесь, я ничего не слышал. Так им уже и сказал. Лия Аркадьевна тоже не разобрала. За остальных не ручаюсь».