Константин Сергиенко - Самый счастливый день

— Я даже толком не знаю, кто же её родители.

— Консульские работники. В Нидерландах, по-моему. И вот будто бы там обнаружились родственники, по линии матери. Два-три визита на чай, прогулки на яхте, и пожалуйста — срочный отзыв в Москву. Они воспротивились, по старой памяти зная, что означает подобный отзыв. Их отлучили от консульства, для начала. Но тут приказал долго жить Величайший. Времена изменились. Родители это поняли и пожелали вернуться. Но их до сих пор не пускают. Я думаю, это ещё продлится. Голландия не колымский лагерь, тут государство будет раздумывать долго.

— Вот в чём дело, — пробормотал я. — Она, видимо, знает. На мои вопросы уклончиво отвечала.

— Вряд ли растолковали ей до конца. Но отсутствие писем, посылок, это ведь говорит о чём-то?

— Ещё бы…

— Так что, Коля, положение непростое.

— А в школе знают?

— Конечно! Рагулькин, да чтоб не знал. Ничтожная личность, флюгер. Осведомитель и личный клакёр Ерсакова, наёмный аплодисментщик. На всех совещаниях после ерсаковских словоречений Рагулькин первый начинает отчаянно хлопать. За то и любим. Подождите, он ещё директором станет.

— У меня такое же подозрение. Дело с церковью раздувает недаром. Но тогда почему молчит о таких родителях?

— Как вы не понимаете, Коля? Факт недостаточно подтверждённый. Указаний из центра нет! Но не волнуйтесь, они не забудут. И пустят в ход, если нужно.

— До чего же всё мерзко…

— И для вас не вполне безопасно. Вы девочку защищаете, поступаете благородно. Но… будьте настороже.

Она коротко, но пытливо глянула на меня. Догадалась? Ночной звонок, внезапная отлучка. «Милый голосок… ключи не забудьте…» Сопоставить нетрудно. Господи, как неуютно, как тесно мне среди этих пытливых взглядов, полунамёков, полудогадок. Даже звезда, что висит по ночам на углу окна, и та рассматривает меня с пристальным, холодным вниманьем.

— Как она вообще живёт? — спросила Вера Петровна. — На какие средства?

— Остались сбережения бабушки, мамы. Я думал об этом как раз. И даже предлагал, деликатно, конечно, какие-то деньги. Она наотрез отказалась… Лучше всего было бы перейти ей в другую школу. Но Рагулькин об этом слышать не хочет.

— Это понятно. Она нужна ему самому. Ещё бы отыскать пару замеченных в церкви, вот и открытый процесс. Неладны в школе дела, директор летит вверх тормашками.

— Неужель всё так просто?

— Да, милый, да. И вас заодно турнут. Такие, как вы, Рагулькину не нужны.

— Ну это ещё посмотрим! — храбро сказал я. — Как бы сам не слетел!

Вера Петровна залилась хохотом, затем посерьёзнела:

— Если услышу что-нибудь новенькое, шепну.

Я получил зарплату и направился в «коммерческий». В остальных магазинах с продуктами было скудно, здесь же время от времени появлялись, правда весьма дорогие, колбасы, сыры, паюсная икра и крабы. На этот раз были даже конфеты в больших красных коробках с золотыми бантами. Пересчитав наличность, я решил, что куплю не только конфеты, печенье, шампанское, но и бугристый замечательно пахнущий круг колбасы совокупно с увесистым треугольником сыра в серебряной упаковке. Не хватало цветов, но в этот глухой ноябрьский день они росли только на небе. Ядовито-оранжевые цветы, исторгаемые трубами химзавода, вперемешку с папоротниками вечнодымящего Потёмкина.

Я шёл на Святую почти открыто. Старался только не смотреть по сторонам. Взгляд упирался в грязный разбитый тротуар, сменявшийся время от времени бездорожьем. Что же, пусть смотрят. Пусть целой толпой идут следом. Мне всё равно. Я хочу видеть её. Хочу пить чай в её доме. Мы даже в церковь пойдём. Да! Возьмём и пойдём в церковь, там так красиво поют. Мне наплевать на Рагулькина, на его исполнителя Маслова. На эту надменную Гончарову и ничего не понимающую Феодориди. На весь комитет с его играми в комиссии и разоблаченья. Будь что будет. Я улыбался. Перед самой калиткой я поднял голову, посмотрел в безразличное небо и глубоко вздохнул.

Но в доме не было никого. Я долго стучал, сначала в дверь, потом в окна. Мной овладевало беспокойство. Вдруг она так больна, что не может подняться? В конце концов просто ударил плечом, и дверь отворилась.

— Леста, вы здесь?

Нет ответа. Вошёл в комнату, пусто. В кухне и во второй никого. Где хозяйка? Где ты, моя беззащитная странная девочка? Мой тихий свет.

Долго сижу на кушетке, рассыпав вокруг красивые вкусные вещи. Красную коробку с золотыми бантами, печенье, серебряный сыр, тяжёлый сосуд с парадной наклейкой. Оцепененье. Я ни о чём не думаю. Я смотрю в угол. Туда, где в полусумраке укрыта икона. Богоматерь с младенцем. И лесенка в правой руке. Зачем эта лесенка, на небеса, что ли, лезть? Я усмехаюсь собственной глупости. Господи, до чего же я бестолковый, неосновательный человек. Ещё собрался учить. Проповедовать истины. Но какие? Образ Онегина, образ Печорина, образ Болконского, Рахметова, наконец. А там Корчагин, Олег Кошевой… Сыры засижены, цены снижены… Красивые какие конфеты, да и печенье… Но зачем всё-таки лесенка?