Константин Сергиенко: Самый счастливый день

Егорыч вскинул голову к небу.

— И льёт, и льёт. Ужель без зонта приехал? Смотри-ка, весь мокрый. Давай под навес перекинемся. Мне ещё Фильку ждать. Картошки, видишь, добыл, а Филька должен горох поставить.

Мы отошли под козырёк задних дверей вокзала.

— Чего здесь забыл? — спросил Егорыч.

Я смотрел на него, и знакомые черты медленно, словно на фотографии, брошенной в ванну, проявлялись на сморщенном тёмном лице. Да, это был Егорыч, тот самый Егорыч, который когда-то по настойчивой моей просьбе сделал копию с картины «Корабль дураков».

— По делу небось? — сказал Егорыч, вытащил огромный коричневый платок и шумно в него сморкнулся.

— По делу, да вот неудачно. Форму какую-то недодали, поэтому не пускают. Придётся опять в Москву.

— Куда не пускают?

— Туда, за колючку.

— А что, тебе надо?

— Надо, Егорыч, надо. Добивался полгода, и видишь, какая напасть, бумажку забыл.

— Ночью приехал? — спросил Егорыч. — Понятно. Кто там сегодня дежурил, Кулёк? Ну да, лейтенант, фамилия у него Кулёк. Это спасибо скажи, что не Васин. Тот бы разом тебя на замок. Строгий, стервец.

— Эх, жалко, Егорыч, нет времени с тобой говорить. Поезд скоро. Я всё же хочу найти капитана. Вдруг прояснится.

— Не вздумай, — сказал Егорыч. — Не поможет, только задержит напрасно. Станет звонить, выяснять.

— Жалко, — повторил я.

— А тебе очень надо?

— Чего? — я не сразу понял.

— Ну, за колючку.

— Очень, Егорыч, очень. Я бы тебе рассказал, да времени нет.

— Ну что ж, — Егорыч снова раздумчиво глянул на небо. — Сделаем так. Фильку мы ждать не будем. Ложись-ка в телегу, накрою тебя брезентом, а там, глядишь, довезу.

— Куда довезёшь?

— Ко мне. Я ведь всё там живу. Провезу тебя, не волнуйся.

— Живёшь за колючкой?

— Живу, — подтвердил Егорыч. — В том же доме. Гости у меня, сколь хочешь. Никто не увидит, не тронет, я у них главный тут человек.

— Чудеса, — пробормотал я.

Дальнейшее и походило на чудо. Магическая форма тринадцать! Ты оказалась формой без содержания, пустым звуком, химерой. Если бы содержание наполняло тебя, оно неминуемо бы выплеснулось и преградило мой путь. Лейтенант Кулёк, капитан Васин и румянолицый Головченко оказались бессильны. Могуч был, однако, мой старый знакомец Егорыч, некогда школьный сторож, а ныне последний житель пустынного городка.

Я просто лежал в телеге, вершившей свой медленный путь. Мокрый брезент коробом стоял надо мной. Иногда телега останавливалась, Егорыч вступал в короткие переговоры, благожелательные и шутливые. «Что, дед, нагрузил? Когда на чай позовёшь? Говорят, у тебя корова с шестью ногами. Привет колдунам! Старик, достань семилетник, водкой отблагодарю».

Посты миновали. Егорыч приподнял брезент:

— Вылезай, теперь уж никто не тронет.

С неба летела мокрая пыль, телега гулко катила по бетонным плитам, цокали подковы, лошадь встряхивала мокрой гривой.

— Мне шины один обещал, тоже за семилетник.

— Цветок?

— Растение. Семь лет назад появилось, оттого и зовут. Магическое, прямо скажу, растение. Кактус не кактус, ну вроде… не знаю и как сказать. Засецкую рощу помнишь?

— Ну как же!

— Вот там и растёт…

Мы направлялись к дому Егорыча.

Ютился он в прежние времена на окраине городка среди подобных же ветхих домов, длинных бараков и шатких хибар. Я хорошо помнил дом Егорыча. Простая изба, пятистенка. У крыльца две рябины, резные наличники, в сенях кадушка с водой, в чулане нагромождение бесполезных вещей, сразу у входа кухонька, потом залец в пять окон, а посреди ярко расписанная русская печь. Не в петухах, цветах и узорах, нет. Печку украшали сюжеты из картин знаменитых художников. На боковой, например, стороне красовался почти полностью воспроизведённый «Сельский концерт» Джорджоне. Копия была весьма и весьма своеобразной. Обнажённые нимфы выглядели сдобными деревенскими вдовушками, а изящные музыканты лавочниками прошлых времён.

Теперь вокруг уж не было ни хибар, ни бараков, лишь буйная зелень подступала со всех сторон. Но домик бережно и стойко хранил заповедный свой облик. Даже «Сельский концерт», хоть и поблёкший, осыпавшийся местами, ещё наполнял залец тихой печалью своей неслышимой музыки.

— Как всё идёт, Егорыч?

— Длинный разговор. Ты лучше отдохни, Николай Николаич. Дел у тебя здесь много?

— Не знаю, что и сказать. С одной стороны, немного, с другой…

— Ну-ну. Осмотрись, никто тебя не торопит.

— И сколько тут можно жить?

— Прошлым летом ко мне наезжал племянник, ботаникой любопытствовал. Ботанике он обучается, тоже в Москве, я ему про семилетник писал. Сам понимаешь, какие у него бумаги. Так я его таким же макаром провёз. Два месяца жил! Тут что? Тут просто. Часы обходов известны, три раза в день, раз ночью. А остальное время свободно, гуляй не хочу. Ну, конечно, сторожко, мало ли что. Васин может внезапно нагрянуть. Но что там Васин, его издали слышно, «газик» громыхает, ровно моя телега. Разные там комиссии, экспедиции тоже, но это нечасто, раза три в год. Только что толку? Говорят, в Москве целую контору собрали…