Константин Сергиенко - Самый счастливый день

Я вышел на улицу. Было ещё светло. Кругом красные флаги, транспаранты. Серое, чёрное, красное. Из репродукторов льются бодрые марши. На главной улице толпы людей. Хохочут, обнимаются, пляшут. Время драк впереди, ближе к вечеру. В груди моей всё та же тоска. Но в сердцевине этой тоски нежное, тёплое чувство. Я знаю, она ждёт меня. Но сейчас ещё рано. Мы условились, что встретимся, как стемнеет, и скроемся у Сабуровых. Свет зажигать не будем. Сейчас это самое верное место. Когда приедет хозяйка, видеться будет негде. Лишь на уроках да в мокрых холодных рощах осенних Бобров.

Безотчётно я повернул к Барскому саду. Нацарапать, что ли, мольбу на стене часовни? Под ногами хлюпает грязь, по обочинам белые пятна снега. Я шёл, рассеянно глядя по сторонам, а когда приблизился к саду, взгляд мой упёрся в свежий дощатый забор. На заборе фанерный щит с крупной надписью: «Проход закрыт. Посторонним вход запрещён». Я хоть и слышал, что в саду затевают стройку, но выросший так быстро забор ошарашил меня.

Я подошёл, попытался заглянуть в щели. Тут же меня остановил окрик:

— Запрещено!

Ко мне подошёл солдатик с оружием за плечом.

— Запрещено! Не видишь?

— Но почему?

— Отходи. Запрещено! Будут строить.

— А что?

— Военный объект.

— Ишь ты…

— Закурить найдётся?

— Я не курю.

— Давай, давай отсюда. Теперь не положено.

— Что ж, и часовню снесут?

— Всё снесут.

— И деревья?

— Ты кто такой? — спросил солдатик. — Вот отведу, куда надо.

— Я учитель.

— Учитель… В какой школе?

— В первой.

— Иванову из девятого знаешь?

— Я у неё преподаю.

— Это моя сестра, — с удовлетворением произнёс солдатик. — Я скажу тебе так, учитель. Попел ваш Барский сад. Химзавод будут строить.

— Что ж тут военного?

— Хрен его знает. У них всё военное. А как, это самое, Тонька моя учится?

— Неплохо, неплохо. Четвёрки бывают.

— Ты Тоньку не обижай. А я здесь зэков следил. Так и остался. Теперь охраняю.

— Сейчас-то что охранять?

— Хрен его знает! В праздники даже велели. Мне, понимаешь, надо. Я бы дома сидел. Неужто не куришь?

— Нет, не курю.

— Тоже мне, учителя.

Солдатик был маленький, но шинель большая, перетянутая крепким ремнём. Лицо кругленькое, румяное, на голове пилотка. По сравнению со своей сестрой, тихой толстухой Ивановой, он выглядел просто игрушкой.

— Неужто часовню снесут! — снова воскликнул я.

Солдатик сплюнул.

— Там же мозаика! Искусная, ценная работа!

— А на хрена? — спросил солдатик, брат Ивановой.

— Послушайте, — сказал я, — значит, вы служили здесь в лагерях?

— Ну, — он сплюнул снова.

— А Гладышева такого не знали?

— Кто это?

— Ну, может быть, офицер, конвоир…

Солдатик наморщил лоб.

— Не помню. Кто он тебе?

— Знакомый.

— Тут много было. Я в северной зоне служил, а он, может, в южной.

— Послушай, — сказал, — пусти-ка в последний раз. Ещё ведь не начали строить. Я тут гулял…

— Не положено, — буркнул солдат.

— С любимой гулял… понимаешь?

Он молчал.

— Только до часовни дойду, и обратно. Ещё ведь не начали строить.

На лице его отобразилась работа мысли. Наконец произнёс:

— Ладно, валяй. Только быстрее. Могут нагрянуть. Они по праздникам любят. Потом отвечай.

Я было пошёл, но вдруг меня осенило:

— Слушай, а Васина? Васина ты не знал? Не служил у вас Васин в охране?

— Что ты допытываешься? — вспылил солдатик. — Должен я разве всех знать? Васин, Гладилин. Вот знаю, что я Иванов, и точка. Ступай, пока пропускаю. Да смотри, сестру мою не обидь…

Сейчас, спустя много лет, я всё ещё его помнил. Румянолицего солдата охраны, старшего брата ученицы моей Ивановой. Он погиб. Он исчез вместе с Барским садом в тот страшный момент катастрофы, когда взорвались контейнеры химзавода, упрятанные в глубокое бетонное подземелье. Кто знает, если б в те дни я ещё жил в Бобрах, может, мне предстояло отправиться в путь вместе с тем солдатом. И не только с ним. Погибло много людей. И не все умирали сразу. Нещадный Провал, поглотив контейнеры химзавода, исторг смертоносную силу, имевшую власть до сих пор.

Но вершил он и чудеса. Всех поразила история, когда безнадёжно больной учёный последние свои дни решил посвятить загадке Провала. От Бобров шарахались все, но учёный вызвался сам, руководил работами по прокладке шурфов, долго жил в будке на самом краю, делал замеры. Он торопился совершить открытие. В результате этот пожилой человек, стоявший одной ногой в могиле, выздоровел совершенно и даже помолодел. Одновременно иссякла жертвенная его страсть, он вернулся в столицу и занялся другой работой.