Роман Сенчин - Дождь в Париже

Угол стеклопакета вошел ему в бедро, а потом завалился на спину, страшно выворачивая пробитую ногу.

Мужики попрыгали вниз, перетянули ногу ремнем, выдернули стеклопакет.

От бедра, казалось, ничего не осталось. Месиво. Но кровь не хлестала фонтаном, и Андрей увидел артерию – ярко-красную трубку, совсем какую-то отдельную от мяса.

Ромку погрузили на заднее сиденье машины бригадира, увезли в больницу. А спустя две недели он приковылял к ним на объект с палочкой.

Да, ему повезло – ни кость не была раздроблена, ни артерия перерублена. Врачи зашили порванные волокна, кожу.

А попади стеклопакет сантиметров на десять выше, вонзился бы в таз, еще на пять-семь – в позвоночник. И всё. Стал бы двадцатитрехлетний Ромка Прилукин инвалидом или вовсе лег бы в яму на тоскливом, в каменистой степи, кызылском кладбище.

После этого случая стали осторожней, но усталость притупляла реакцию, мешала сосредоточиться. А под конец лета и в сентябре работали часов по двенадцать-четырнадцать: город судорожно приводился в порядок к столетию присоединения Тувы к России. (Правда, в официальных речах вместо «присоединения» говорили «единение».)

Больше всего волнений доставил «Центр Азии». Еще в позапрошлом веке ученые вычислили, что географический центр этой части света находится в Урянхае. Не там, где сейчас стоит обелиск, а километрах в двадцати от него – обелиск поставили в Кызыле, на берегу Енисея для удобства. Сначала – крошечную каменную тумбочку, потом, в начале шестидесятых, – бетонный памятник с шаром, символизирующим планету, и высоким шпилем. К сорокалетию Советской Тувы бетон облицевали гранитными плитами, а весной две тысячи четырнадцатого обелиск снесли.

На словах сносить не хотели. Было обсуждение, целая дискуссия, что с ним – памятником работы известного в республике художника Василия Дёмина – делать. Решили перенести на другое место. Но демонтировать стали так, что он развалился – рухнул трехгранный шпиль, из-под гранита полезли штыри арматуры. Обелиск свалили, и несколько недель он лежал в траве. Потом куда-то вывезли, а на вопросы неравнодушных отвечали, что хранится, где надо, и, когда надо, будет отремонтирован и установлен или в парке Гастелло, или еще где-нибудь…

Новый памятник, огромный, дорогой, появился за считанные дни до празднования. Может, специально на последний момент оттянули, чтоб у людей не осталось времени возмущаться.

Впрочем, теперь возмущаться стало опасно. Слов о том, что сто лет назад о протекторате попросили лишь несколько сумонов, а значит, не вся будущая Тува, не весь народ, что условия протектората не соблюдались – край сразу стали превращать в часть Российской империи, что вообще стоило бы пересмотреть прошлое да и настоящее, – в этот раз, в отличие от прошлых юбилеев, не слышалось. За призывы отделить Туву могли и срок впаять – не девяностые годы, когда можно было говорить все что хочешь.

Наоборот, теперь тувинцы стали активнейшими патриотами России. Вроде чеченцев. По крайней мере внешне, в речах. Одним из самых громких – Бичелдей. Тот самый, что двадцать лет назад громче всех кричал о независимости Тувы, о русских оккупантах. Но поздно вечером ходить по Кызылу было все так же опасно, устроиться на работу нетувинцам – по-прежнему сложно.

Правда, имелись гастарбайтеры. В основном киргизы, очень на тувинцев похожие. Вот идет строительство, и рабочие вроде свои, но если копнуть…

Копать особого желания ни у кого не возникало, о национальности рабочих становилось известно благодаря случайностям, порой трагическим. Например, рухнула часть спешно возводящегося здания кадетского училища. Двое погибших. Сначала решили, что это тувинцы, а потом выяснилось – киргизы. Стали проверять другие стройки, и почти везде рабочими оказались граждане соседнего государства.

«Обалдеть, – негодовали люди, – у нас тут чуть ли не самый высокий уровень безработицы, а мы зарубежной силой пользуемся».

Фирме, в которой работал Андрей, приходилось биться за каждый республиканский заказ, отвоевывать у каких-то непонятных контор, о которых еще вчера в Туве никто ничего не слышал.

Длиннющая лестница. Топкин поднимался на несколько ступенек и передыхал. Воздух входил в легкие с усилием, крошечными хапками, сердце стучало с каким-то скрипом, ноги дрожали… То ли несколько дней одинокого пьянства, то ли месяцы двенадцатичасовых смен здорово шибанули по здоровью. А вероятней, и то и другое. И третье с четвертым. Нервов-то потратил в последнее время немерено. Может, и все выжглись, и теперь просто уже нечем нервничать, и он просто вспоминает. Вернее, перебирает свою жизнь, как не совсем свою. Какого-то очень близкого человека, которого наблюдает с рождения, каждый день видит, знает о нем все. Если всерьез поверить, что это его собственная, единственная жизнь, которая не повторится ни в каком виде, что все, что было, неисправимо, что большая часть этой жизни уже прошла, то можно вполне загреметь в дурку или повеситься от ужаса. Ведь лучше не будет, а по-настоящему хорошего, настоящего, важного случилось так мало. И вообще, вспомнить-то особенно нечего… Топкин где-то когда-то вычитал или услышал афоризм какого-то известного, долго и с приключениями прожившего человека: «В памяти остаются фрагменты жизни, а вокруг них – необоримый мрак».