Дорис Лессинг: Любовь, опять любовь

Значительно более вероятно, что к ситуации лучше подходит — Сара вспомнила деловитый голос своей матери — эпизод прошлого лета: три чистеньких, причесанных мальчика в коротких красных халатиках пришли пожелать матери спокойной ночи. Они выбежали на лестницу, но Джеймс вернулся, вернулся дважды, остановившись в дверях.

«Чего тебе?»

«Ничего».

«Ну, тогда беги обратно».

Когда мальчик поворачивался, чтобы уйти, Сара встретилась с ним взглядом. Нет, не отчаяние увидела она у него в глазах, не печаль. Скорее… терпение. Да, стоицизм. Ему не четыре года, не шесть. Двенадцать. Дверь в голове его захлопнулась уже давно, он уже и забыл, что там есть такая закрытая дверь. Повезет — так и не узнает, не вспомнит.

Когда бабка Сары умирала в больнице, добрых лет двадцать назад, Сара сидела с нею вечерами темной осени, иногда вместе с матерью, дочерью умирающей. Соседнюю койку занимала еще одна умирающая, маленькая, сухонькая старушка, словно листок опавший, усохший. Она все время тихо стонала: «Помоги… помоги…», — иногда звала мать: «Помоги, мама…» Слово «мама» она четко разбивала на два слога, второй выделяла более высоким тоном, после чего какое-то время как будто дожидалась ответа.

Бабушка Сары, казалось, соседку не слышала, ничего не комментировала, ни на что не жаловалась. Лежала она в полном сознании, с открытыми глазами, под воздействием вколотых лекарств, не обращая внимания на дочь и внучку. Проходили часы и дни, Сара с одобрением отмечала, как стойко умирает ее бабка, старалась отвлечься от призывов из-за белого занавеса: «Помоги… Помоги, ма-ма-а?..»

Когда все закончилось, мать Сары сказала: «Надеюсь, я справлюсь так же хорошо, когда придет мое время».

Прошли месяцы. Сара смотрит в свое зеркало, как и в тот вечер, когда мы впервые увидели ее. На первый взгляд она почти не изменилась, но если присмотреться… Прежде всего, волосы. Напоминавшие ранее гладкий патинированный металл, сейчас они подернулись заметной сединой. Взгляд приобрел свойственную старикам осторожность, как будто опасение того, что придется увидеть в следующий момент или за ближайшим углом. Изменилась Сара, изменилась и ее квартира. Когда позвонила дочь и сообщила, что на Рождество привезет детей, Сара оглядела свои комнаты взглядом из солнечной беспроблемной Калифорнии. Что раньше не получалось годами, теперь произошло с несказанной легкостью: появились маляры, стены побелели. Она отважилась выкинуть кучу хлама, и подоконники до сих пор не загромождены, ничем не заняты столы и пустуют верхние книжные полки. Утратив лишний вес, комнаты стали легче, стало легче и на душе. Дохнуло свободой. Репродукцию Сезанна Сара не выкинула, хотя, поступи она иначе, вряд ли бы расстраивалась. Оставила и фото Жюли. Оба изображения заняли скромные места рядом с остальными фотографиями на стене гостевой комнаты, где останавливались внуки. Юные калифорнийцы пририсовали нахальному Арлекину усы, а задумчивого Пьеро украсили очками.

Сара все еще много путешествует по делам «Зеленой птицы», ибо как «Жюли Вэрон», так и «Жюли» идут в разных частях света. В общем, темп жизни ее замедлился. Часами она теперь может сидеть, обращаясь к прошлому, пытаясь высветить темные места, хотя из-за смерти матери прошлое стало менее продуктивной территорией. Старая миссис Милгрин умерла легко, как и желала: отправилась утром за продуктами, упала прямо в лавке и скончалась на месте. Печалилась ли Сара по этому поводу? Пожалуй, что нет. Она считала, что с лихвой отпечалилась за всю свою жизнь. Жаль, конечно, что не успела расспросить мать о своем детстве раньше, когда была намного моложе. Но, может быть, Кейт Милгрин и не смогла бы ответить. Она никогда не была склонна к самоанализу. Что ж, и о Саре этого тоже нельзя сказать, во всяком случае, до той поры, когда обрушилось на нее то, что она в мыслях обозначает Несчастьем с большой буквы. Опять же, нельзя заклеймить как абсолютное зло то, что привело к новому пониманию, к новому взгляду на жизнь.

Однажды в голове ее словно щелкнуло, и проявилась полностью оперившаяся мысль, как будто ожидавшая, пока ее заметят. Не следует ли допустить, что та сокрушающая боль, то всеобъемлющее горе, когда кажется, что сердце вот-вот лопнет — что это то же самое, что ощущает некормленый младенец, желающий очутиться в объятиях матери. Ведь человеческий детеныш — не просто мешок, ждущий, чтобы его наполнили молоком и согрели в объятиях. Нет, он жаждет большего, он страдает от отсутствия того, что хранится в его памяти, он хочет вернуться в то место, которое покинул, и когда желудок начинает вопить, требуя молока, он будит ту более глубинную потребность возврата в самое уютное, самое безопасное место, в утробу матери. И маленькая девочка, как будто очнувшись во время игры, вдруг вскидывает взгляд, видит пламенеющее закатом небо, полное печали, и простирает руки к утраченному великолепию, и плачет от безвозвратности утраченного, вечная изгнанница…