Джойс Оутс - Ангел света

— «Ведь ему же еще только четырнадцать исполнилось».

Говоря о глубоко почитаемом Вудро Вильсоне, у которого, соглашался Швеппенхайзер, возникла действительно неплохая мысль создать Лигу Наций, правда, неработоспособную и обреченную, — он тоже выказал удивительную смелость; его комический талант проявился в полной своей мере, так что мальчики, в чьих семьях чтили Вильсона, и даже те (из класса Мори и Ника), что состояли с семьей Вильсона в отдаленном родстве, невольно разражались смехом, когда Швеппенхайзер, обливаясь потом, изображал двадцать восьмого президента Соединенных Штатов во время приступов паранойи, которые тот тщательно скрывал: дело в том, что этот сумасшедший повсюду видел шпионов, воображал себя избранником Божьим, особым слугою Господа на земле, вещал что-то бессвязное, был инфантилен и страдал манией величия!.. Еще больше веселился Швеппенхайзер, изображая вторую жену Вильсона — «носорогоподобную» Эдит Боллинг Голт, что в течение полутора позорных лет правила страной, пока президент «приходил в себя» от удара… который со временем все же прикончил его.

И мальчики буквально катались от хохота. Это было очень смешно… очень забавно. Надо же, «интеллектуал» Вудро Вильсон! Такой же сумасшедший, как и почти все остальные.

— Ну, — небрежно заметил Швеппенхайзер, — не все время сумасшедший. У старого идиота бывали минуты просветления и явного здравомыслия, как у всех нас.

А вот о Ф. Д. Р. Швеппенхайзер высказывался заметно сдержаннее, так как в школе было несколько мальчиков, чьи отцы в том или ином качестве работали с ним, — в частности, в классе Мори учился сын второго при Рузвельте министра финансов, медалист и один из самых популярных в школе мальчиков. А кроме того, Рузвельта окружал несомненный мистический ореол, который даже швеппенхайзеровскому юмору не под силу было полностью рассеять. (И однако же после занятий он не удержался и намекнул нескольким интересующимся мальчикам, что знает «один потрясающий психопатологический случай» из жизни Рузвельта, который ближе к концу века, несомненно, будет извлечен на свет Божий «объективными» биографами.) Ну, а что же до нынешних времен, нынешнего президента, слишком это опасно — перетряхивать семейные тайны и вытаскивать их на безжалостный свет дня.

— Можно заработать неприятности, — со знанием дела объявил Швеппенхайзер, — вызвать не только квохтанье куриц, но и изрядный крик петухов… — Поэтому, как он неоднократно повторял, «лучше благоразумно помалкивать».

Конечно, мальчики иногда возражали ему. У них были свои любимцы среди президентов и других великих исторических деятелей. Роберт Э. Ли был герой, капитан Джон Браун был (порою) герой, как и Апександер Гамильтон, Вашингтон, Джэксон и Линкольн, и еще кое-кто. Но Швеппенхайзер, промокая платком большую лысину и оттягивая желтую бабочку, которая всегда сидела чуть косо, способен был развенчать и само понятие величия. «Aut Caesar, aut nihil!» [17] Или Цезарь, или ничто! (лат.) — громовым голосом восклицал вдруг он. (Однажды в субботу он привел в ужас класс, где учились Мори и Ник, неожиданно дав им сочинение на эту тему: они должны были за час написать «вдохновенное» эссе. Причем мальчикам, не знавшим латыни, ничего не было объяснено.) Безумие… ничтожество… эгоцентризм… тщеславие — вот она, история.

Ник Мартене, со своим резко очерченным красивым профилем, лукаво подмигивающими глазами и хорошо поставленным голосом, которым он отлично владел, естественно, довольно скоро стал любимцем Швеппенхайзера. Редко бывало, чтобы какой-нибудь каламбур, или колкий сарказм, или вполголоса произнесенное замечание прошло мимо него. Он все записывал — прилежно, как первокурсник, сосредоточенно, как будто уже изо всех сил (да, собственно, так оно и было) плыл вверх по реке, расталкивая локтями своих одноклассников, нацелясь на юридический факультет Гарварда (точнее, ЮШГ, как это именовали в школе Бауэра). Смех его порой звучал удивленно, но чаще Ник так и покатывался от хохота, что было словно бальзам для Швеппенхайзера, внимательно следившего за реакцией своей аудитории. Ник обладал тем особым складом ума, который напоминает ивовую корзину, куда можно бросать даты, имена и не связанные между собой факты, чтобы без труда носить потом с собой; в то же время он мог собрать воедино причины и следствия, излагавшиеся преподавателем на протяжении недель и даже месяцев, а затем написать необычайно глубокое эссе абстрактного характера. Если он и не был согласен со Швеппенхайзером — если даже и принадлежал к тем мальчикам, которые терпеть не могли это отвратительное, уродливое, вечно потное существо, — то его живая реакция, всегда сосредоточенное, с легкой полуулыбкой лицо ничем не выказывали таких чувств, как и его прилежание (а он выполнял дополнительные задания, жадно поглощал «внеклассное чтение»), как и его всегда высокие оценки. Подобно многим ученикам школы Бауэра, Ник охотно копировал Швеппенхайзера перед своими друзьями и соучениками, когда поблизости не было взрослых. Он умел гримасничать и надувать щеки, умел закатывать глаза, расхаживать вприпрыжку, выпячивая воображаемый живот, умел мычать, и блеять, и реветь, коверкать слова, глупо ухмыляться, охорашиваться, брызгать слюной; но что самое любопытное — по-настоящему передразнить Швеппенхайзера он не мог: до сути Швеппенхайзера было не добраться.