Джойс Оутс - Ангел света

«Тебя подберут мои друзья, наши друзья, — сказал ей Оуэн, — и отвезут на нашу тайную штаб — квартиру, в той части города, которую ты никогда раньше не видела!.. А потом, потом, — голос его зазвучал торжественно, возбужденно, — к нам с тобой будут относиться как к королям, нас будут опекать и переправят на запад, где мы пробудем до тех пор, пока…»

Кирстен захихикала, зажимая пальцами рот.

Оуэн нахмурился. И продолжал: «Пока не будет сочтено безопасным перевезти нас через границу. И мы уедем из Соединенных Штатов навсегда».

«Как короли?.. В самом деле? — сказала она, теперь уже широко ухмыляясь. — Но зачем?»

Оуэн нахмурился и подергал свою бороденку, потом и сам расплылся в улыбке и под конец разразился пронзительным, нервным, восторженным смехом.

«И мы уедем из Соединенных Штатов навсегда! — победоносно выкрикнула Кирстен, широко распахнув руки, откинув голову. — Из Соединенных Штатов навсегда!»

— Откуда вы звоните, — терпеливо спрашивает голос, — где находится раненый, пожалуйста, не вешайте трубку…

Кирстен отлично понимает, что они сейчас выясняют, откуда она звонит: прямолинейность этого хода наполняет ее презрением. Она говорит:

— Парк Рок-Крик. Вы знаете, где это? Недалеко от Шестнадцатой улицы. Особняк.

Она приваливается к стене телефонной будки, чтобы не упасть, смотрит на поток машин. Через дорогу — забегаловка, работающая всю ночь. Затемненная заправочная станция «Саноко». «Да умри же, почему ты не умираешь», — в ярости рыдала она, изо всех сил всаживая в него нож, держа рукоятку обеими руками, однако сил в ней нет — она слаба, как ребенок. Сидит на нем, а у него на губах пузырится кровь, от него разит алкоголем. Пьяный старик. Пьяный седеющий, лысеющий старик. Расплывшаяся талия, мясистые бедра, синевато-белые ягодицы, крошечные вены — ее так и тянуло хохотать над ним и издеваться, прямо в его пепельно-серое лицо — да как он смел выдавать себя за Ника Мартенса!.. Да как он вообще мог показываться женщине голым!

Она не ожидала, что это будет так трудно. Она не ожидала встретить сопротивление плоти. И костей, когда в них попадает нож. Кость! Нож вылетел из ее влажных пальцев и с треском упал на пол.

Он был слишком пьян, слишком измотан, чтобы вскинуться. Только взмахнул руками. Она долго, очень долго ходила вокруг храпевшего мужчины… десять минут… пятнадцать… час?., свет горел только в ванной за ее спиной… да слабый свет проникал с улицы сквозь незанавешенное окно. Тяжело дыша, воняя потом… «Вот тебе, вот тебе, вот», — шептала она словно молитву и, распалясь, держа рукоятку обеими руками, всаживала в него нож, подбиралась к горлу.

Но и в горле тоже, оказывается, полно костей. Сухожилия и мускулы, жилы — все сопротивляется.

Он вскрикнул, умирая. Через минуту все будет кончено!.. Она обнаружила, что сидит в углу спальни, вся дрожа, перед глазами — черная пелена, силы из нее уходят. Она должна продолжить начатое, она не должна его бояться, бояться крови, его конвульсивных движений, его отчаянной борьбы за жизнь… вот тело грохнулось на пол, ноги бьют по воздуху, руки взлетают, борясь со смертью…

Она не способна была шевельнуться. А потом заставила себя подойти к нему.

И тогда, тогда…

Она всаживает в него нож и кричит, а он — как раненый зверь, отчаянно раненный, опасный, сопротивляющийся, сражающийся не с ней и даже не с ножом, который его пальцы вслепую не в состоянии схватить, а с самой болью — должно быть, молниеносной и страшной, вспыхивающей в нем то тут, то там.

«Я не могу его прикончить», — шепчет она.

— Я не смогла его прикончить, — шепчет она в телефонную трубку.

Он, несомненно, умирал. И — не умер. Шли минуты и часы, а он, на удивление, все стонал, и кровь текла, и нагой мужчина извивался на полу, и сворачивался клубком, и содрогался…

Сколько же нужно времени, чтоб умереть? — недоумевает Кирстен.

Она пятится. Съеживается. Зубы у нее стучат. Ни единого звука, кроме его омерзительного свистящего дыхания да стонов, которые становятся все слабее и слабее… ведь он, конечно же, умирает: она нанесла ему с десяток ударов в горло, плечи и грудь. Ковер весь потемнел от крови, она блестит на роскошном натертом паркете.

Не может быть, думает Кирстен, тряся головой, чтобы немножко ее прочистить. Не может быть, чтобы такое происходило со мной.

Она, пятясь, выходит из комнаты и спускается по лестнице. Такая неприятно крутая лестница и скользкая. Сейчас она позвонит Ханне. Который час?.. Какой сегодня день недели? Мысль о Ханне наполняет ее невероятной тоской, у нее положительно начинает болеть все тело: ее ближайшая подруга, ее единственная подруга — она отвернулась от Кирстен, а у Кирстен слезы на глазах. Как быстро все может произойти, не перестает удивляться Кирстен, — ведь она же всю жизнь была девчонкой, сущим младенцем: легко обижалась и легко обижала других, причиняя боль, плакала, потом вдруг, покраснев, надувалась… Как быстро все может произойти — твоя ближайшая подруга со злостью отворачивается от тебя, а у тебя от слез щиплет глаза… «Я ненавижу тебя, ты мне больше не нравишься, убирайся к черту, слышишь… оставь меня в покое».