Джойс Оутс - Ангел света

Никакого времени для борьбы. Никакого времени, даже чтобы вскрикнуть, закричать. Никакого сопротивления. Так, и так, и так, и так, прорычит Оуэн, и вот так… И через две-три секунды все кончено.

Сильный как бык, этот Оуэн Хэллек. Мускулы натренированы на акцию.

Он даст телу упасть на пол — отступит в угол и будет наблюдать. Кто этот мужчина, не имеет значения: тот, или другой, или третий — не все ли равно? Конечно, это будет не Ник Мартене, а никто другой не имеет значения.

Он отступит в угол. Будет смотреть, как растекается кровь. Чернильно-черный, темный цветок. Никаких угрызений совести. Здравый смысл ведь требует осторожности: надо проследить за тем, чтобы не намочить ноги. Он заберется, если понадобится, на унитаз и, если понадобится, будет долго, терпеливо ждать Изабеллу.

— Мама, — шепчет он, — ты нужна мне, где же ты… Поспеши же.

Он убил одну, убил двоих. Внизу. В другом месте. Он успешно приобщился и получил крещение кровью, хотя пальцы его не запятнаны и даже кафель в ванной чист.

— Мама, — со злостью всхлипывает он.

Она бросила его, чтобы спать с другими мужчинами. Не его вина, что теперь так получается.

«Блудница» — слово библейское и необычное, и такое для него ценное. Он снова в изумлении произносит его:

— Блудница.

Забавное словцо.

Вечер, начавшийся летом, переходит в осень. Так долго тянется. Липкий пот покрывает все тело Оуэна, надо бы ему раздеться и выкупаться, прежде чем она поднимется наверх, надо бы подготовиться более торжественно, с большим достоинством, как воин готовится к битве; но во влажном воздухе повеяло холодком, Оуэн потеет и одновременно дрожит от озноба, его злит это долгое, томительное ожидание — так типично для его бездумной мамаши, о Господи, насколько это типично, знает только Оуэн!.. — и в то же время взгляд его скользит и прыгает по кафелю, устремляется в уголки комнаты — медленнее, быстрее, задерживается, завороженный, на утопленной ванне, и медных кранах, и бесчисленных бутылочках, баночках, сосудах и мылах Изабеллы. Окно с матовым стеклом, трубки дневного света, мягко гудящие вдоль зеркала, две раковины — одна для мамы, другая для отца, — он не сгорает от нетерпения, он вовсе и не ждет , просто он находится на месте — инструмент, отлично натренированная машина.

На ней будет длинная юбка цвета фуксии с поясом устричного цвета и таким же лифом в мелкую складочку от Полины Трижер.

Она сбросит свои резные туфли из лакированной соломки на высоком каблуке и оставит их где-то на улице — скорее всего у бассейна.

Ее жемчужные серьги — самые маленькие — будут на месте, в ушах, а нитка жемчуга, розовато-кремового жемчуга, что подарил ей генерал Кемп, порвется, и прелестные жемчужины раскатятся по всему липкому полу ванной.

Ей будет сорок три года пять месяцев.

Она переживет мужа на пятнадцать месяцев.

Она оставит свое состояние — «состояние», унаследованное от покойного мужа, от покойного отца и от покойного свекра, — в большом беспорядке.

Она, конечно, испугается, когда перед ней вырастет фигура с ножом в руке… она будет в ужасе… парализована… не в силах позвать на помощь, пока не почувствует удара ножом, боли… и, однако же, ее убийца с изумлением увидит, что она вовсе не удивлена : ее раскрасневшееся лицо, когда она откроет дверь, озарится странным, горьким чувством облегчения.

— Оуэн! Да! Ты!

Тридцать семь ножевых ран, по большей части поверхностных, но несколько глубоких, прорезавших горло, легкие, желудок. Лицо не тронуто, если не считать удара, скорее всего нечаянного, в правую щеку тяжелой рукояткой ножа.

Волосы у нее будут уложены по новой осенней моде — густая волна спущена на лицо, легко и довольно «романтично», что производит трогательно ностальгическое впечатление. И они не такие вопиюще платиновые, а медово-золотистые в тон медово-золотистым осенним месяцам.

И это правда: она не удивится — только ужасно испугается.

— Оуэн! Что ты тут делаешь? Что тебе надо?

Она не спеша войдет в свою спальню, затем — в ванную и навстречу своей судьбе не в дурном настроении, хотя произошло немало так-ого, что могло бы вывести ее из себя: ссора с любовником за обедом; свара, устроенная генералом у бассейна по поводу предвыборной кампании президента, оказавшаяся куда более серьезной и соответственно менее забавной, чем хотелось бы хозяйке; странное поведение миссис Салмен — хлопается в постель, оставив кухню в полном беспорядке; и еще одно или два досадных происшествия. Наоборот, как ни удивительно, Изабелла Хэллек попрощалась с гостями, и заперла дом, и выключила свет, и поднялась по лестнице навстречу своей смерти в состоянии смутной эйфории — в общем, она чувствовала себя вполне хорошо.