Михаил Липскеров - Путешествие к центру Москвы

– Сунь руку в правый внутренний карман куртки, – услышал я голос Истанбул-Константинополя.

Я сунул.

– Вынь оттуда котлету!

Я вынул.

– Отдай телке!

Я отдал. Точнее, положил тысяч тридцать на песок рядом с собой. И они исчезли.

– Спасибо дядя Миша теперь нам надолго хватит сестру навести да и деда он о тебе вспоминает с тобой ему легко выпивалось без похмелья там и увидимся, – услышал я ее голос.

– Спасибо, Истанбул-Константинополь.

– Не меня благодари. Сынок твой старший просил.

– А где ты его видел?

– На похоронах отца Евлампия.

– А что... Он... Господи боже ж ты мой... Как же это?..

– Да очень просто. Возвращался неделю назад с соборования одного жмура. Ему два огольца по голове и врезали.

– За что?!

– За крест. В ночном на Девятой Соколиной Горе на пару пива обменяли.

– Господи, как же так можно! За крест! За пару пива! Человека!..

– Ой, Федорыч, не только за крест. За косой взгляд убивают. За другой взгляд убивают. За просто взгляд убивают. За просто так убивают. Убийство – оно дело не хитрое. Вот ты задумывался, почему в нашем народе так убивцев жалеют? Кусок хлеба подают. Молятся за них. Правозащитники залупаются. А особо отличившихся, типа Кудеяра, в святые производят. Надежду им дают. А почему? А потому, что каждый русский человек в душе – убийца. Бытом, нравами, историей выпестованный убийца. Любимые герои русских людей – кромешные Иван Грозный, Петр Первый, Иосиф Сталин. Так что убийство для русского человека – дело привычное... И уважаемое. Извини, твоими словами говорю.

– Не говорил я таких слов.

– Думал. А говорить и думать – это, меж нами двумя, без разницы.

– А где его похоронили?

– Да на Преображенском. Там сынка твоего и повстречал. Седой уже.

– Как он?

– Да просил, если тебя ненароком встречу, то чтоб передал... Вот я и передал. Он что, знал?

– Что «знал»?

– Насчет Мишеньки...

– Чего???

– Да нет, ничего... Я просто так...

И голос Истанбул-Константинополя истончился. Истаял в воздухе над гладью природоохраняемого Алексеевского пруда и окружающими его окрестностями.

А я сидел и молчал.

Есть еще милая моему сердцу Черненькая, внучка дружочка моего, инвалида. На нее уповаю... Сберечь ее надо. Не для себя. А для отечества. А то, ребята, конец. Совсем конец.

Маленькая моя, душа моя ползет к тебе, преклоняется перед до неприличия тонкой шеей, вырастающей из воротничка застиранной поплиновой блузки, взгляд мой прикасается к твоим слегка выпирающим ключицам, шелушащиеся губы предвкушают прикосновение к твоим свежим губкам и вздрагивают от их нетерпеливого ответа. И две вполне себе ничего грудки... Задыхающиеся в лифчике... И рвущиеся в мир. Только коснуться их, только коснуться... И они выпрямятся... Встрепенутся пупырышки вокруг маленьких сосков с потрескавшимися обводами. А сами они набухнут и с нарастающим восторгом глянут на открывающийся мир.

На мой город в стиле... Стиле... стиле... Конечно, в малолетках нет фигуры, а тетя Люда знала, чем привлечь. Девчонки, ну какие же вы дуры, ну как на первый номер можно лечь.

На поля в тающем снегу, на сизый лес в клочьях стогосезонной травы, на смирившиеся со склизкой погодой березки...

На полысевшие от долгой зимы дубравы...

На бабл-гам в зубах...

На ментовской свисток...

На остов часовенки, который вот-вот унесет за ненадобностью заблудший ветер.

На мужичка, рубящего все и вся под самый корешок...

На чудовищные опухоли на телах одряхлевших осин...

На мрак по всему небу, на без смысла мечущийся аритмичный ураган...

На каменистый обрыв с винтом водоворота под ним...

На прошлогодние стринги...

На холодную золу от сдохшего в печи огня...

На белесые брюшки всплывших рыб в воде с сиреневой побежалостью. Прогресс, бля...

На безнадежно застрявший в поносной жиже дорожной колеи «жигуль»...

На полное, даже в воображении, отсутствие солнца...

На «какой большой ветер пришел на наш остров»...

На скелет вороны на верстовом столбе, повесившейся на дождевом черве...

И вот я стою у подъезда дома на Мироновской, около дельфинария. Справа от подъезда на венском стуле сидит Ослик с трубкой в зубах, смахивающей на трубку то ли Ширвиндта, то ли Говорухина, это требует уточнения. А сам Ослик с трубкой жутко похож на Ослика с трубкой. Даже человек, который ни разу не видел Ослика с трубкой, с первого попадания узнает в нем Ослика с трубкой. И Ослик эту трубку курит. Потому что трубку в зубах можно только курить. А чего с ней еще делать? Использовать ее в качестве ружейного приема еще никому в жизни не удавалось. А хранить как память о Ширвиндте или Говорухине, что требует уточнения, то пошли они оба. Чать, не Москвин и не Эйзенштейн.