РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА

Когда же Великий Дворец Маджонга был наконец открыт, весь остров тому возрадовался, однако никто так и не прибыл, чтобы заплатить за право сыграть в нём в маджонг. На Сара-Айленде и помыслить не могли, что кто-то не захочет проехать полмира, дабы оставить деньги свои в сём чуде Нового Света, но тем не менее желающих так и не нашлось. Холодные сквозняки гуляли по вестибюлям, парадным залам, затейливо украшенным помещениям для игры, где потолки были столь высоки, что облака клубились под их сводами, будто задаваясь вопросом, отчего не сыскалось охотников подивиться вместе с ними тому, сколь мало способно значить столь великое.

Великий Дворец Маджонга пустовал. В него пустили играть чёрных детишек — под присмотром Салли Дешёвки, — и они носились по гулким чертогам для балов и пиршеств, гоняя птиц и играя в прятки среди дряхлеющей роскоши.

Вторжение сырости, ползущей вверх по стенам, и туманов, спускающихся чуть не до пола, вносило свои поправки в убранство дворца, и письма мисс Анны поблекли и полиняли. Совсем скоро от испарины сии повести о чудесах и славе Европы, коими я украсил так много стен, пошли крапинами, а затем покрылись испражнениями радужно-пёстрых австралийских попугайчиков и чёрных какаду с жёлтыми хвостиками, что теперь целыми стаями летали по огромным залам, оглашая их резкими криками.

Под воздействием попадавших внутрь дождевых струй донесения мисс Анны об учреждении газового освещения на лондонской улице Пэлл-Мэлл и о собственной ключевой роли в деле возникновения трактата графа фон Рамфорда об общественных кухнях стали наплывать на её описания парового пресса и методов лечения месмерическими токами, а вскоре все они вообще скрылись под затвердевшей коростою всё новых и новых слоёв птичьего помёта. Поскольку морские орлы остались кружить далеко в небе, на лирических отчётах мисс Анны о гудронированных шоссе строили гнёзда стрижи. И если летучие мыши предпочитали загаживать её рапорты об изобретении электрического телеграфа, то те места, где говорилось, как она вдохновила Вордсворта переписать наново знаменитую «Прелюдию» (я на неё потратил самое лучшее индиго), облюбовали тучи какаду с зеленовато-жёлтыми хохолками; в конце концов не только на стенах, но и на полу скопился настолько плодородный слой удобрений, что на нём выросли небольшие джунгли. Упадок был поистине катастрофичен, в покрывших всё и вся зловонных птичьих фекалиях ползали и копошились бесчисленные личинки и черви, всё оказалось загажено донельзя, везде лежал толстый слой дерьма. И каждый день поверх всех надписей, священных для европейской изобретательности, европейской мысли, европейского прогресса и европейского гения, набирали длину бело-зелёные сталактиты. Затем кучи дерьма на полу устремились ввысь, словно дисканты певцов-кастратов из ватиканского хора, возносясь к нервюрам самых что ни на есть европейских сводов, и можно было видеть, как оно, то и дело срываясь, падает вниз с какой-нибудь готической горгульи, подобно красноречивейшим аргументам Блаженного Августина. Дерьмо вырывалось из лопнувших европейских витражей, будто лава и пепел из жерла Везувия, текло из европейских порталов, как полноводный Дунай, и в конце концов Комендант продал всю эту переполненную дерьмом Европу, всю эту массу фекалий перуанцам под видом гуано; те заплатили за неё несколько оплетённых бутылей никуда не годного писко — сладковатого алкогольного напитка домашнего приготовления, популярного среди китобоев, — и увезли в свою страну, дабы превратить в кукурузу.

Комендант прекратил поездки по Великой Сара-Айлендской железнодорожной магистрали, редко ходил в свой дворец и теперь проводил не только дни, но и большую часть ночей в уединении камеры-одиночки. Иногда он заключал в неё также кого-нибудь из ближайших советников, то одного, то другого, чтобы те лучше прочувствовали новую идею, овладевшую им, — города, где всем и каждому можно доверить право быть собственным тюремщиком, живущим в полной изоляции от кого бы то ни было.

Старый Викинг, с которым Комендант проводил теперь львиную долю времени, диктуя доклады, письма, а также всё то, что мы простодушно считали необходимым для управления юной, только создаваемой страной, однажды передал Капуа Смерти слова Коменданта, изрёкшего со вздохом за игрой криббидж, что большой город предполагает большое одиночество. Я сразу понял, какая затея стоит за этою фразой: сперва превратить каторжную колонию в город, а затем, чуть позднее, преобразовать его в сплошную тюрьму.