Сэйс Нотебоом: Филип и другие

Он прервался, потому что не мог больше говорить, передохнул и сказал:

— И потом, существует еще такая штука — экстаз. Ты понял, что я сейчас сказал?

«Не знаю», — подумал я и сказал:

— Не все.

Он собрал цветы с коленей и поднялся.

— Пошли, — сказал он, — устроим себе праздник.

Я улегся на свой диван, а он — на свой.

И я слышал, как он бормочет:

— Черт побери, ты смертен и не имеешь права позволить себе, поверь мне, не смеешь позволить себе сойти с ума настолько, чтобы попытаться стать богом.

Я услышал его смех, а потом он тихонько запел:

— А теперь спроси меня, — крикнул он, — спроси.

И я запел:

И он быстро проговорил:

ответил я, и тогда дядюшка Александр взял чемоданчик, и мы сели в автобус до Лунена и пересели в другой, до Лоосдрехта. В низине было тихо, как всегда по вечерам, и мы расстелили на траве парус, потому что было сыро, и выпили понемногу «Курвуазье», и ни о чем больше не говорили.

Позже, когда наступила ночь, мы пошли к автобусной остановке на дамбе, но на этот раз нам не встретилась девушка в красном пальто. В автобусе дядюшка Александр сел рядом со мной и сказал:

— Сегодня ее не было, той девчонки, которая целовала своего парня в губы, но я думаю, для нас она навсегда останется там — потому что все, что мы видим, навсегда остается в нашей памяти.

— И все-таки губы не так важны, как ее руки. Они были поистине прелестны.

На улице, когда мы вышли из автобуса, он сказал:

— Сейчас я для тебя поиграю.

Мы вошли в дом, он сел к клавесину и больше не казался усталым.

— Partita, номер второй, — провозгласил он, — симфония. — Руки его коснулись клавишей, словно крылья огромной встрепанной птицы, и он прошептал: — Grave adagio.

Я лег на свой диван, повернувшись к нему лицом, и слушал негромкие грустные звуки, которые рождали клавиши, касаясь струн, и как аккомпанемент — посапывание дядюшки Александра.

— Allemande, — объявил он, — allemande, courante, sarabande… видишь, как они танцуют… прелестно, прелестно.

Я смотрел, как он играл рондо, и думал, что никто на свете не любил меня так сильно, как дядюшка Александр, когда, на миг подняв голову, он поглядел на меня широко раскрытыми зелеными глазами и прошептал:

— Vivace, понимаешь? О-ох.

Доиграв последнюю часть, бурный caprice, он остался сидеть, уронив руки.

— Я хотел бы играть еще и еще, но больше не могу, — сказал он. Немного погодя он поднялся, и я тоже встал с дивана. Глаза его светились и были глубокими, как вода, когда он произнес: — Перед тобою господин Бах, Иоганн Себастьян Бах.

Я поклонился и сделал вид, что пожимаю невидимую руку.

— А вот — Вивальди, — сообщил дядюшка пустой комнате, — Антонио Вивальди, Доминико Скарлатти. — Он называл и называл имена: — Джеминиани, Бонпорти, Корелли…

А я кланялся и говорил:

— Sono tanto felice… Филип, Филип Эммануэль Фандерлей. Это большая честь. Очень приятно.

После того как я всем пожал руку, я спросил дядюшку Александра, можно ли мне идти спать.

— Да, — сказал дядюшка, — пора спать. Должно быть, уже поздно, раз они все явились. Иди наверх; четвертая дверь по коридору.

Комната оказалась та же, что в прошлый раз, — проснувшись утром, я увидел книги, стоявшие в том же порядке, что и в прошлый раз, и рододендроны у моей постели и представил себе, как дядюшка Александр заходил и смотрел на меня, спящего, и понял, что мальчик с портрета смотрел на меня всю ночь.

Он все еще был здесь, на стене, только, кажется, стал еще красивее. И лицо его изменилось, казалось, он хотел сказать: «У меня есть свои тайны».

Я подождал немного, но он уходил от меня все дальше — и мне показалось, что он взъерошил себе волосы.

Я открыл крышку граммофона и вытащил ручку. Потом завел граммофон, поставил пластинку, подошел к двери и прислушался. Быстрый топот ног дядюшки Александра вверх по лестнице прорвался сквозь фальшивые вопли тенора и резкий стук иглы, подскакивающей на царапине.

Он оставил дверь открытой. Лицо его было в красных пятнах, а ладони — я это видел — вспотели. Да, еще рот у него был открыт, и в уголках губ — слюна.

Но все-таки дядюшка Александр не кричал, а когда я снял пластинку, он сказал:

— Я должен тебе все объяснить.

Губы мальчика на портрете шевельнулись — но, может быть, мне это только показалось; мы спустились вниз, в сад, и сели на скамейку среди высокой сырой травы.