Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

— Нет, Иван, — улыбаясь, отвечал отец Олимпий, — это не есть грех. Это есть небольшое бескультурие из-за незнания иностранного языка. Но сам чай от этого хуже не станет, так что давай ещё подолью. И ватрушку бери, ватрушку. Свежие, матушка сегодня только напекла.

За чаями этими, ставшими со временем нередкими и обоюдно приятными, они говорили, говорили… Что есть Бог, вера, совесть… Почему люди бывают добрые и злые и для чего жить не по заповедям, если можно жить по ним… И отчего грех людской не всегда караем, а добродетель, наоборот, бывает наказуема и не оплачена отцом небесным… И откуда в людях несправедливость… И почему смерти можно не бояться, коли жизнь надо ценить как дар Божий…

Отец Олимпий, как правило, проводил эти совместные часы с нескрываемым удовольствием, приобретя в лице юного жижинского прихожанина маленького друга и духовного сына. Ваня же, обретя духовника, уже плохо мог представить себе прежнюю жизнь без этих живительных бесед с настоятелем. Перемены в поведении сына Гвидон обнаружил не сразу. Продолжая жить в состоянии привычной убеждённости в отношении самостоятельности и серьезности сына, он особенно не вникал в то, чем его сын занят в свободное время. Уверен был, что все Ванькины внешкольные увлечения носят такой же, как и сам его сын, цельный и продуктивный характер, имея на выходе один прицел — сделаться мастером в выбранном деле. Дело, само по себе, могло быть любым, и здесь он своё отцовское влияние не подключал, не считал нужным.

Первый соловей пропел тревогу, когда он завершал работу над памятником Джону, через год после смерти тестя. Вместо мраморной плиты отобрал огромный валун, который доставили к нему во двор и сгрузили. Стесал поверхность в плоскую площадку. Отшлифовал и высек по камню: «Джон Ли Харпер. Пастух. Человек планеты Земля. 1900–1983».

— Нужен крест, обязательно, — сказал Ваня, осмотрев почти завершённую работу. — Протестантский крест, самый простой, две перекладины.

— Это ещё зачем? — удивился Гвидон такому предложению сына. — Джон в Бога не верил, скорей всего, и никак, насколько мне известно, не был связан с религией.

— Он был протестант, я это знаю, — не согласился Иван, — и пускай над его могилой будет его крест. Пожалуйста.

— А тебе это зачем? — пожал плечами отец. — Что ты сам в этом понимаешь?

— Я очень тебя прошу, папа, — упрямо стоял на своём Иван. — Джон так хотел бы. Я знаю. Мы с ним на эту тему разговаривали не раз.

— Ну ладно, раз знаешь, — снова пожал плечами Гвидон, — мне это не сложно. Действительно, две лишние палки под прямым углом. Хуже не будет, — и начал размечать.

А через неделю, когда устанавливали, увидел, как сын перекрестился. Неоднократно. И поклонился. Как-то совсем не по-детски, излишне сурово. Потом спросил, когда вернулись домой:

— А ты что, по-настоящему в Бога веришь? Или это забава такая новая?

— Пап, я в Бога верю, по-настоящему. И буду поступать в Духовную семинарию, в Троице-Сергиевой лавре, в Загорске. Я это решил окончательно.

Гвидон присел на то место, где стоял, на пол, потому что в этот же момент сообразил, что сын не шутит. Если бы шутил, он бы понял. Но Иван не шутил. И ещё Иконников понял, посмотрев ему в глаза, что не станет, по крайней мере сейчас, заводить разговор на эту тему. Пусть пройдёт время. И пусть утечёт вода. Если она случайная, высохнет без следа, сама. Если нет, то пускай сын объяснит ему, откуда это несчастье родом. Как случилось в его семье такое, что сын своего отца решил стать попом. Чтоб крестить воздух и махать кадилом в храмовом чаду? Нет, можно, в принципе, и верить, если готов. Можно и посещать, в конце концов, и наблюдать за тем, если есть желание, как другие ряженые машут. А уж иконой любоваться — это пожалуйста, сколько угодно, это и само по себе великолепное дело, и с искусствоведческой точки зрения чрезвычайно познавательно. Но самому челом бить, ручку для поцелуя протягивать и дымы пускать? Этого нам ещё не хватало! Мало нам других, настоящих неприятностей, неисправимых. Так ещё одно вдогонку! Бред!!!

Больше к этому разговору они не возвращались. Он ходил в школу, учился, принося только высокие оценки. Много читал, помогал по дому, особенно старался навести порядок в те дни, когда Прасковья была плоха и больше лежала. Чаще в доме Шварца, чем у себя.

Это было вполне объяснимо, хотя уже давно от неё никто из них ничего не просил. Теперь больше приходилось ухаживать за ней самой. И по большей части это легло на Ваню. Сам вызвался. Аптека, лекарства, туда-сюда — безотказно. Включая — поговорить и рассказать, что делается на свете. Глаза-то не читают больше. И телевизор плохо говорит, не слышно. Так что ходил к ней, к Шварцам, отрабатывал детство, но по доброй воле, с душой и лаской.