Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

Загальский разочарованно покачал головой:

— Боюсь, не выйдешь, Иконникова. Дело всё идёт к тому, что станешь хроником. У меня всё меньше сомнений на этот счёт. Я, конечно, в скором времени переведу тебя на инъекции триседила. У него эффективность повыше будет, где-то вдвое. Но всё же имею сомнения в конечном результате. Потому что ты сама не желаешь себе помогать. Это лишний раз доказывает твой непростой случай. Я бы сказал, типично тяжёлый психохроник. Неизлечимый, судя по симптоматике. И поверь, любая комиссия подтвердит такой диагноз. А тогда это уже совсем другой стационар, — он усмехнулся чему-то своему, — и не в столице нашей родины, а гора-а-аздо дальше. Там, где пожизненники пребывают. Или отбывают, как сказать. На которых общество крест поставило по разделу обратного обретения человеческой личности. Как тебе такая перспективка?

Ницца молчала, переваривая услышанное. Внезапно до неё со всей очевидностью дошло, что всё, о чём только что говорил этот человек в белом, может случиться на самом деле. Действительно, а почему нет? Засунут в тюремный стационар, подальше от Москвы, так чтобы никто никогда не узнал. Присвоят неснимаемый диагноз психохроника и спишут. Забудут. Вычеркнут из жизни. Эти могут.

— Мерзавцы… — едва шевеля губами, выговорила она, адресуя слова всем им, включая избивших её милиционеров, у которых провела первые двое суток после ареста. Санитаров из спецмашины, насиловавших её обездвиженное тело. Гавриила Романовича Мунца из института Сербского, отправившего её сюда, в полноценную психушку для душевнобольных преступников. Генерала Глеба Чапайкина из московской ГБ, добивавшегося признания в том, чего не совершала. Санитарок психушки, набирающих у неё на глазах тёмную жидкость из ампул, чтобы вколоть в неё до последней капли, а потом, оттянув язык, затолкнуть ей в рот тошнотворные таблетки для сумасшедших. Директрису Клавдию Степановну из Боровского детдома, запиравшую её, «зассыху и девранара», в тёмный крысиный чулан, не дававшую еды и воды, чтобы не слишком о себе понимала…

Внезапно она схватила Загальского за отвороты халата и изо всех сил начала трясти его из стороны в сторону, так что от неожиданности голова его дернулась и очки в золочёной оправе слетели на пол.

— Гады, гады, гады!!! Кто? Кто дал вам право унижать нас? Почему вы все такие? Кто вас такими сделал? Вы не врачи! Вы бездарное пошлое быдло! Плебеи! Вы же не лечите, вы просто манипулируете людьми, тасуете их, как карты! Ненавижу!!

На крик вбежали санитарки. Увидев, что происходит, кинулись к ним. Оторвали от врача, придавили к матрасу, заломили руки назад. Загальский поднял очки с пола, протёр о лацкан халата, поправил рукой волосы. И коротко распорядился:

— В укрутку. И триседил, — и вышел из палаты. Няньки отработанно-синхронным движением свалили Ниццу на пол и начали пинать её ногами, в рёбра, спину и грудь, стараясь не попасть в лицо, так чтобы не осталось видимого следа. Ницца извивалась от боли, но тётки дело знали. Били прицельно и точно. Потом, пока избитая пациентка Иконникова продолжала лежать на полу, стоная от полученных травм, одна осталась её стеречь. Другая вышла и через минуту вернулась с мокрой простынёй и полотенцами.

— Ну что, сучка, доигралась? — Они ловко запеленали её в простыню, одновременно утягивая полотенцами, за пару минут превратив её в белую влажную мумию, едва подающую признаки жизни. Затем подняли и бросили на кровать. А ещё через пару минут воткнули в мумию шприц с триседилом, вжав поршень до последней риски.

Через час Ницца, несмотря на то что находилась в полурассудочном состоянии, уже кричала в крик — укрутка высохла и впилась в тело. Боль была невыносимой и с каждой минутой становилась ещё невыносимей. Ещё через пятнадцать минут остатком её сознания был отключён последний рубильник, и она провалилась в состояние полного небытия, уже не ощущая боли и не страдая от собственной неподвижности.

Когда пришла в себя, укрутки на себе уже не обнаружила. В палате явственно ощущался запах свежей мочи, и тогда, шевельнувшись, она обнаружила, что лежит на чём-то мокром. Ницца попыталась сунуть руку под одеяло, чтобы понять причину, но выяснилось, что руки её, как и прежде, пристёгнуты ремешками к раме. Поражение было полным и позорным. Она лежала на матрасе, залитом собственной мочой, и никому до этого не было дела. Она попробовала крикнуть, позвать няньку, но едва слышный звук, который ей удалось издать, лишь слабо выкатился из её гортани и растворился в воздухе, не долетев даже до изорванного линолеумного пола. Через час пришла нянька и сразу же подозрительно принюхалась. Затем подошла к Ницце, отбросила одеяло и сунула нос в постель.