Захар Прилепин - Десятка

Второе, что тревожило, — неуловимое, неуязвимое подполье все более и более смелеющих большевиков. Поднявшийся на воздух, забившийся в припадке атомической истерики, пылающий Крещатик, поджоги заводских цехов и продовольственных складов, диверсии в депо и регулярно повторяемые взрывы на железных дорогах располагались — все тем же коллективным гением толпы, изрядно подогретым большевистской пропагандой, — в том же ряду, что и разгромные победы киевского «Старта» над немецкими командами.

7:2, 8:0, 5:1… куда это годится? Надавить, чтоб играли вполсилы? Запугать перспективой возвращения в лагерь, незавидной участью отпрысков, жен, матерей? Да, Майгель бы проделал подобное в два счета, — одной экскурсии в подвал гестапо бы хватило, — но Эберхардту, мнившему себя законным восприемником старинной немецкой рыцарской чести, не очень-то хотелось опускаться до пыточных мер. В пределах футбольного поля сфальшивить было невозможно: любая неестественная, продиктованная внешними, сторонними воздействиями мутация, больная дрожь в ногах, искусственная заторможенность, измена собственной породе и природе, как выражался знаменитый ас фон Шлоссер, мгновенно становится явной, вот режет бритвой по глазам все видящей, непогрешимо сознающей публики. Игру необходимо довести до завершения на честности подлинных футбольных причин. Уверенная, чистая и честная победа над сильным, не запуганным и не задавленным сознанием безысходности противником — вот что необходимо. Они профессионалы? Пусть против них сыграют равные или, вернее, превосходящие по классу игроки. В различных воинских соединениях вермахта — и главным образом на безопасном удалении от фронта — сейчас служило много немецких подлинных, известных, сильных игроков, входивших в сборные Германии различных лет и многократных чемпионов своей страны, участников серьезнейших европейских футбольных баталий, и рейху вновь понадобилось их природно-изначальное искусство: семь человек были отысканы мгновенно и, переброшенные в Киев, включены в состав уже единожды разбитых Flakelf. На свеженапечатанных афишах шумно рекламируемого матча-реванша значилось с какой-то лицемерной, туманной честностью, что Flakelf выйдет на игру «в усиленном составе».

Стоят вчетвером на углу Бердичевской, товарищей ждут, все получили по буханке, горбушки щиплют, челюстями работают в молчании, подкрепляясь перед матчем. Динамовцы одни своей шайкой-лейкой: Кузьменко, Мельниченко, Кукубенко и Добрых.

— Слышь, что сказать хотел… — Обыкновенно ровный, невозмутимый Мельниченко сам не свой, чего-то все потряхивает крепко. — Вчера пожар был на заводе, шухер в нашу смену.

— Да, до небес горело — столько хлеба… — Кузьменко враз подхватывает. — Когда шмонали, приложили почем зря. Вот аккурат в коленку мою многострадальную пришлось — опять хромаю, братцы… даже и не знаю, как я сегодня.

— Терпи, ты — последний рубеж обороны.

— Она ж ударная, ты понимаешь, у меня. Хромой я куда… без своей колотушки.

— И без твоей найдутся для ударов.

— Кто ж это мог так? Подпалить?

— А подпалили? Точно?

— Нет, ептыть, само занялось с трех концов! — такой степенью непонимания пораженный, злится Кукубенко. — А керосином-то разило как. Нет, это давно злонамеренно кто-то готовился. Специально, чтобы склад весь выгорел — не сунуться.

— В том все и дело. — Вновь Мельниченко с духом собирается и на собратьев по оружию глазами странным глядит, лицо его страданием, обидой какой-то даже, вроде, опрокинуто. — Я ж это… я же видел, как это вот самое.

— Что видел-то, что?

— Их видел, поджигателей. Я ж это… — сбился он на личное, на лишнее, — я к цеху готовой продукции — пусть мне Анюта выбросит еще одну буханочку через окошко-то. И вот. Крадусь, крадусь — увидел. Через забор они, как тени.

— Увидел. Ну и что?

— Ну и ты, Родион, это был!

Ни мускулом Добрых не дрогнул:

— Не обознался, нет? Я ж с вами в это время был. Ну, то есть, не с тобой, Вань, поскольку вон ты сам где был, а с вами, с вами, на разгрузке.

— Ну, быть-то был, но только побежал оправиться.

— Ты не крути. Ты это был, ты! Что ж это, Родя, получается? Ты мог всех нас… нас всех из-за тебя. Что ж ты молчал?

— Потому и молчал. Чтоб в искус не вводить.

— Что? — задохнулся на мгновение Мельниченко. — Ты что же это думаешь, что мы бы из-за того тебя?.. Что мы бы тебя сдали, чтоб самим?.. Ну, т-ты-ы… — не мог он больше говорить, расперла горло колючая вода обиды.