Михаил Нисенбаум - Теплые вещи

А когда стихотворение оказывалось написано, я мог поднять глаза от бумаги, вздохнуть и увидеть предметы вокруг себя в их настоящем, подлинном состоянии. Сидя за письменным столом с выключенной лампой, я видел, как по-разному колышутся листья на тополях и березах за окном, какой несхожий темперамент у их крон. Лист на тополях колеблется сдержанно, приглушенно, а на березах живет, волнуется, ловит мелкое тремоло ветерка. И то еще видно: все листики шелестят и плещут, а на одной ветке просто закипает веселье, как будто там вечеринка у какого-то сквознячка. Я понимал полноту и радость света лампочки, которую наконец зажигал, аккорды волокон в маленьком персидском ковре, винное тепло полированного дерева.

Потом в соседней комнате у Кронбергов звонил телефон, Михал Наумыч говорил празднично-официальным голосом: «Алло! Да-да! Добрый вечер! Кого? Михаила? Минутку», а потом кричал без церемоний: «Мишенька! Мишок! Тебя. Не девушка!» Это звонил Коля. Я быстро собирался и выходил на улицу.

С Саней на сессиях мы вообще не встречались: она уже защитила диплом. Коля рассказывал, что у нее в Дудинке куча новых друзей, она – заводила на всяких праздниках, днях рождения, рисует стенгазеты, играет авангардистскую Белоснежку в Колиной пьесе «Гном и семеро козлят». Он рассказывал про жену охотно, но только в ответ на мои вопросы. По собственному желанию он много и подробно говорил о других девушках. Иногда я воспринимал это рассеянно, иногда злился:

– Послушай, Коля! Все эти твои однодневные лав-стори, где ни стори, ни лав, все эти забавы... Может, хороший повод для песен, но ты семейный человек. Людики твои, Светики – это же ерунда!

– А Терезка? Терезка – не ерунда, – его легкомыслие выскальзывало из аргументов, как мокрый обмылок.

– Несерьезно говоришь. Все это заканчивается ничем. Если это коллекция, а мне кажется, что коллекционировать девушек – неуважительно и противно...

– Совсем не противно!

– ...то в ней все равно ничего не собирается.

– Ты ограничен, как и все праведники.

– Пойми! Ты просто заменяешь один экспонат другим! И вспомнить-то нечего.

– Ну да, ты прав, наверное, – сказал Коля серьезно, хотя и неуверенно. – Хотя кое-что вспомнить могу. Например...

– Конечно, я прав. Санька – тонкая, чудесная девочка, она столько внесла в твою жизнь! Сколько всего ты не спел бы, не узнал, не сочинил без нее.

– Согласен. Во всем согласен. Но ты-то откуда все это знаешь?

– Оттуда, – распалялся я. – Я друг семьи. Я вас чувствую, понял? Ваш дуэт, обаяние, дурь вашу совместную. Ты понимаешь хоть, как тебе повезло?

– С тобой?

Чем больше я расписывал Коле несравненное очарование их пары, уникальность Саньки, тем больше меня затягивала нарисованная мной картина. Мы сидели на лавочке у Плотники и следили за тем, как успокаивается шипящая вода, растерзанная и взбаламученная на перекате.

Вдруг зачем-то вспомнилось, как Саня рассказывала детскую секретную историю про уши. Она стеснялась своих ушей. Уши у нее, действительно, слегка оттопыривались, как лепестки цикламена. Приходилось устраивать прическу так, чтобы пряди по бокам прикрывали уши и даже прижимали их к голове. Мне ее уши нравились, как нравился бы любой недостаток, заставляющий душу подниматься на такую преображающую высоту, с которой уже не кажется недостатком.

– Прекрасные уши, – говаривал я Сане. – Такие надо напоказ выставлять, вернисажи устраивать.

– Нет уж. Пусть лучше будет музей-заповедник. А знаешь, как в пятом классе я пыталась покончить с этим безобразием?

Мы тогда вели тихие разговоры в полутьме их тайгульской квартиры. Начинались сумерки, которые надо было пересидеть, а потом уж включать электричество. Благодаря сумеркам, думается, она и была так откровенна. Оказывается, однажды перед школой она стала приклеивать уши к голове канцелярским клеем. Тем самым, который, высыхая, превращается в растрескавшееся, шелушащееся стекло. Санька извела весь флакон, но уши слушались недолго. Зато волосы превратились в слипшиеся колючие сосульки.

Она ревела час или два, не пошла в школу, пыталась отмачивать голову, срезать безнадежные пряди. Терла мылом, посыпала зачем-то содой... Пришла с работы мама, ахнула и принялась спешно приводить девочку в порядок. Теперь ревели вдвоем. Главное было – успеть до прихода папы. От папы можно было ждать чего угодно.

– А какие у твоей жены уши! – ни с того ни с сего воскликнул я, пытаясь передать присмиревшему Коле хотя бы часть моих чувств. – Как две бабочки.