Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

Никитой называла способность принимать других.

Вечером, пробуя на волосах шампунь, новинку от «Нивеи», и дорогущую отбеливающую пасту на зубах, внезапно успокоилась. Теперь события будут развиваться именно так, как должны. Тютелька в тютельку.

Мать позвонила вечером следующего дня. Оказалось, в монастырь не приняли, но некоторое время пожить там она может. Так что вернется через недельку, если все будет благополучно здесь. Встретились у новой супруги отца. И – счастье! – мать согласилась дошить пуританского кроя бархатное платье, ожидаемое около года. Тогда же устроили примерку. Это была память о Никите. Юбка прикрывала колени, рукава шли длинно, с мягким окатом вверху, воротник – стоечка, что при короткой шее рискованно. Это было платье для Никиты.

Март развернулся по всему фронту сразу, высокими градусами и реками воды по улицам. Автомобили плавали, люди тоже, но понятно, что людям плавать проще. В предпраздничный вечер, когда Яша выдал небольшую премию и уже намеревалась тратить ее, остановилась. Вышла из здания и остановилась. На огляд была знакомая местность метро, но в голове было такое, что думать не понадобилось. Обратно моя голова уже не вернется. Вздохнув, поймала сильнейшие теплые токи ветра и пошла ко входу. Ветер поднялся мощно и высоко. Перемены начались.

Визит к невропатологу наметила сразу после праздника. В тот день выглядела в конторе нелепо. Не помню, не то просто отпросилась, под сморщенные звуки недовольства, не то героически досидела до финала дня и пошла в поликлинику. Пока шла, вспомнился Сема и его совет: а ты бюллетень, бюллетень. Так и надо поступить. О том, что надо жить и работать, забыла. Просто забыла, как забывают о мелочах. Шел ветер, и он нес меня на руках.

Пока шла, вспомнился забавный и поучительный случай. Покойная Нина иногда жила у Паши, бывшего зэка, а потом вахтера. На руке у Паши была татуировка – солнце. Паша был доброжелателен ко всем нам, Никиту искренно любил, к Нине не приставал. Потому что папик – это тот, кто заботится и не трахает.

– Мертвая голова, дикая борода, – называла Пашу Нина.

– Почему дикая? – спросила как-то.

– Потому что дикая борода внутрь головы растет, – ответила Нина. – У Паши она как раз внутрь головы растет, потому он и такой.

Внешне Паша был неприятным: невысокий, с очень мелкими чертами лица и неприятно текучим тельцем, словно наполненная гелем тактильная игрушка. Однако был очень неглуп и по-своему философ. Мертвая голова то есть.

– Ты Софья Ковалевская. Тебе голову отрежут, – сказал мне Паша пророчески, а Никита, услышав это, серьезно на меня посмотрел.

Так и не могла понять, перепутал Паша Софью Перовскую с Софьей Ковалевской или все дело было в короткой шее. Так рассуждать позволяли следующие за вышеприведенными слова:

– У тебя шея короткая. А если шея короткая – кондрашка может хватить.

Все вместе: Софья Ковалевская, короткая шея и кондрашка – сходились в некое предсказание медицинского характера.

Невропатолог, полная кареглазая молодка, бюллетень все же выписала, хотя делать этого не собиралась. Сначала погоняла по пробам, сказала, что признаков заболевания не находит, заполнила направление на энцефалограмму. Из поликлиники вышла выжатой как лимон.

– Но ведь большего нигде не получу. Медицина пока бесплатная. Почему нет?

В ближайшем кафетерии при универсаме взяла кофе. За стеклом шумел базарчик, разросшийся вокруг метро. Снова подумалось о Черкизовском. Нужно туда. И пока есть деньги. Однако нужно было и бюллетенить. Так что деньги понадобятся пока бюллетеню. Неизвестно, когда другую работу найду. Скорее всего – не найду.

В это время сравнительно редко бывала у Анны с Эйнштейном, и это обоюдно был не самый лучший период.

Анна росла, как растет на корню обугленное дерево. Две комнатки, которые она убрала бы даже вслепую, теперь стали еще более ветхими, пронзительными.

Эйнштейн утешения в виде женщины не нашел, но друзья у него были всегда. Редкий день не заглядывал Билл, он даже мог остаться на несколько дней. Появлялась подруга Билла Ленка, безработная актриса. Билл познакомил Ленку с музыкантами, те оценили ее вокальные способности, так что по вечерам Ленка иногда пела в новом и, конечно, модном клубе. Анна смотрела на домашнюю катавасию светло и скорбно, что Эйнштейна раздражало, но не сильно.

Как-то Лена попросила у меня распечатки моих стихов. То, что пишу стихи, особенно не скрывала, но и не афишировала, и не понтовалась, что, мол, пишу. Эйнштейн, когда на него находил веселый стих, подтрунивал и даже задирал: